— А если Хаза… — начал было Косум.
— Хаза будет молчать, лишь бы вы не болтали.
В ту же ночь у Баки-Хаджи вновь собрались все мужчины Арачаевской семьи. Об убитом председателе ревкома никто не промолвил ни слова, все говорили о неслыханном поступке Харона. Только три человека были участниками и свидетелями утреннего инцидента. При этом Хаза в ауле в тот день не появлялась. Баки-Хаджи и Харон тоже словом не обмолвились, зная последствия. Тем не менее к вечеру все село только об этом и говорило, сгущая краски и раздувая небылицами события. Молодые горячие головы Арачаевых хотели, не откладывая на завтра, разобраться с охамевшим односельчанином. Однако мулла с трудом уговорил их не предпринимать никаких поступков, а тихо переждать.
— Не то время, — со злостью в голосе говорил он. — Не та власть… Вы ничего не знаете… Делайте — то, что я вам говорю… Косум — ты выполнил мое поручение?.. С завтрашнего дня все готовьтесь к посеву. Весна на дворе. Когда был жив Алдум, я об этом никогда не думал, а теперь другое дело… На равнине — голод. Будем враждовать по каждому слову — ничего не выиграем. Главное — терпение и труд… Всё, завтра все на огороды… Косум — тебя это тоже касается.
Трудиться в поле на следующий день никому не удалось. События стали развиваться неожиданным образом.
Еще не рассвело, когда во двор Баки-Хаджи ворвалась разъяренная мать председателя ревкома — Солсаева Бадрудина. Рассекая воздух огромным кинжалом, простоволосая, свирепая, с белой пеной в уголках рта, с бешеными глазами, она появилась в темноте, посылая неземные проклятия в адрес всех Арачаевых, всего Дуц-Хоте и всех горных чеченцев.
Мохнатые здоровенные сторожевые собаки муллы бросились с злым лаем на старуху, рвали в клочья ее платье, кусали за ноги, руки. В слепом отчаянии, мать убитого сына ничего не чувствовала, с яростью махала она кинжалом. Собаки визжали, отскакивали, вновь бросались на женщину, сбили ее с ног, и неизвестно чем бы это все кончилось, если бы все Арачаевы в одном нижнем белье не выскочили на улицу.
С рассветом село гудело, как потревоженный улей. Даже коров и баранов не отогнали пастись в тот день жители Дуц-Хоте.
Ближе к полудню в аул приехала на двух тачанках милиция из Шали, они ходили по дворам, всех расспрашивали, старший из них — русский — что-то записывал, отдавал короткие замечания. Под вечер, забрав с собой обезумевшую женщину и ее хилый скарб, они тихо уехали.
Все поняли, что над Арачаевыми нависла не только кровная месть, но и серп и молот Советской власти. Соседи стали избегать их, боялись с ними общаться, детей не пускали в их двор. За один день самый сильный тейп села стал самым ущербным, незавидным, гонимым.
В то же раннее утро, когда страсти вокруг дворов Арачаевых только разгорались, Баки-Хаджи, никому не говоря ни слова, пробирался сквозь утренний весенний туман чужими огородами, как мальчик перелезая через заборы к краю села. Он держал путь к мельнице, к месту, где должны были перезахоронить председателя ревкома.
Старик не ошибся в своих догадках: все было сделано из рук вон плохо; землю не уровняли, вместе с черноземом на поверхности остались большие шмотки глубинной глины, все было как на ладони.
«Идиоты, ничего нельзя им поручить» — ругался про себя старик.
На помощь позвал Хазу. Вместе они долго колдовали над местом захоронения. Потом, весь потный, изнеможденный, с опустошенным взглядом, долго болтал обессиленными руками в роднике, пригоршнями поливал лицо и голову ледяной водой.
Долго он мучился внутренними противоречиями, и в конце концов все-таки решил, что как мулла, как истинный мусульманин он должен исполнить свой долг, несмотря на то, что покойный являлся одним из виновных в смерти брата.
«Кровником он был при жизни, а теперь все в руках Бога», — окончательно утвердил свое решение мулла, и нехотя подумал: «Хотя, если честно, то и кровником его назвать можно условно… И все-таки за брата мы отомстили!»
Незаметно уполз туман, робко выглянуло весеннее солнышко. Внизу, в ущелье, в любовном торжестве ликовали птицы. Над залитыми солнцем горными склонами величественно и легко парил одинокий орел. Вверху, у самого истока родника, на утренний водопой пришло немногочисленное стадо кавказских оленей. Большой, важный, грациозный самец горделиво остался в стороне: его крупная голова с растущими по весне небольшими рожками крутилась, высматривая опасность. Раза два он с безразличием останавливал свой взгляд на мулле. Не торопясь, небольшими, размеренными глотками утолив жажду, олени дружно развернулись и спокойно скрылись в густой чаще орешника, показывая старику размытые темной каймой белоснежные хвосты.
Взяв у Хазы маленький деревянный стульчик, Баки-Хаджи вновь устало тронулся к месту захоронения председателя ревкома.
— Баки, — крикнула ему вслед Хаза, — я молодой черемши собрала, тебе потушить ее или просто сварить?
— Ничего не надо, — отмахнулся рукой мулла.
Придя на место, он долго ходил кругом, качал головой. «Ой, идиоты, ой дурни! Этому Косуму ничего поручить нельзя. Похоронил человека не с Востока на Запад, как положено, а с Севера на Юг… Что за придурки!»
Еще немного поворчав, сел, достал из-за пазухи маленький карманный Коран, не глядя в него наизусть стал читать молитву, глаза слепо смотрели в никуда, а мысли, тяжелые мысли были о другом, о земном…
Пряный запах вареной черемши ударил в нос, слюна зашевелилась во рту.
«Зачем этому большевику-безбожнику моя молитва? — подумал Баки-Хаджи. — Да пропади это все пропадом. Где будет тонко — там и порвется».
Через несколько минут старик в ожидании лакомства сидел на нарах в комнатушке Хазы. Старушка процедила через крупный дуршлаг вареную черемшу, опрокинула ее в раскаленную сковородку, щедро полила топленым маслом.
— Что у вас там в селе случилось? — спросила осторожно Хаза, кладя на скатерть перед муллой полную миску зеленой черемши и румяный, дышащий жаром кукурузный чурек.
— Не твое дело, — резко отрезал ее старик.
Долго ел молча, затем, не выдержав, спросил:
— Слушай, Хаза, откуда ты все знаешь? Может правда, что черти приносят тебе все сплетни.
Старуха не на шутку обиделась, надулась.
— Сами вы черти все, — бурчала она своим беззубым ртом. И чуть погодя, уже смиренно, добавила: — Утром ходила корову отгонять — баб встретила.
— А-а, теперь все ясно. Бабы у нас все знают, — примиренческим голосом сказал мулла. — Однако, я надеюсь, ты не болтала.
— А мне нечего болтать. Какие могут быть новости в этой дыре… Ты будешь пить чай из душицы или настой из дикой груши?
— Дай лучше настойку, — набитым ртом сказал Баки-Хаджи. Хаза полезла в дальний угол, где зимой жил теленок, и из большой дубовой бочки набрала в деревянную кадку зеленовато-мутной жидкости. К острому запаху черемши прибавился аромат кислого брожения.
— Кесирт не объявилась? — спросил мулла, беря из рук старухи влажную, почерневшую от времени кадку.
— Нет, — тихо ответила Хаза, — уже одиннадцатый день не появляется… Как я волнуюсь. Может, завтра пойду за ней, поищу.
— И как ты пойдешь? — усмехнулся Баки-Хаджи, и чуть погодя серьезно добавил: — Ладно, не волнуйся. Если завтра не объявится, кого-нибудь пошлю разузнать.
В полдень, после возвращения в село, Баки-Хаджи разослал гонцов к старейшинам и муллам близлежащих сел, с просьбой, чтобы те явились на следующий день к полуденному намазу, для обсуждения сложившейся ситуации и оказания моральной поддержки. После этого приказал жене, чтобы не шумели, удалился в свою комнату и забылся в глубоком сне.
