— Цанк, у тебя ребенок умер. Прими мои искренние соболезнования. До благословит его Аллах!
— Пусть Аллах и к тебе будет благосклонен! Спасибо, Умар. Наступила вынужденная ритуальная пауза между соболезнованием и переходом к другому разговору. Умар с удовольствием провел потными пальцами по кобуре.
— Цанка, а где твоя семья? — наконец спросил он.
— Увез я их к родственникам в аул, подальше от этой вони. — Да-а-а, — произнес Умар протяжно, покачивая своей смуглой головой. — Однако, давно я тебя не видел. Давно. Возмужал ты. Здоровый стал. Другие в тюрьме сохнут, а ты прямо расцвел.
— Да, видимо твоими заботами, — ответил Цанк.
— Не болтай лишнего. Я здесь не при чем. Время такое. Хвала Аллаху — живы, здоровы.
Конь под Умаром замахал головой, отгоняя тучу мух, задергался, пытаясь избавиться от пары сплетней, которые присосались под боком у самого паха.
— А конь у тебя, Умар, хороший, завидный. Конь племенной, из стада Магомеда, — Цанка, любуясь конем, отошел чуть в сторону.
— Не болтай лишнего. Молод ты еще, Цанка… Стадо Магомеда, стадо Магомеда, — передразнил Умар, подергиваясь со злости в седле, — а кто теперь твой Магомед? Что с ним теперь стало? Пойди посмотри. Всю жизнь на шее народной сидел. Теперь бог воздал ему по заслугам. Советская власть — власть народная, и справедливая.
Последнее предложение Умар произнес уже очень громко, так чтобы слышали его сопровождающие; при этом «Советская власть» он произнес на русском языке, и искоса, одним глазом посмотрел назад, как бы оценивая реакцию товарищей.
— Конечно ты прав, — уже более кротко сказал Цанка, — и Советская власть добро, это очевидно. Просто я думал, что с приходом Советской власти мы все будем жить как Магомед, а оказывается Магомед стал жить как мы.
— Не болтай лишнего, идиот. Эти двое уже в принципе понимают по-чеченски… А вообще, Цанка, я приехал к тебе по делу. Завтра в восемь утра тебе необходимо быть в райцентре. Я тебя там встречу. Только не дури. С властью шутки плохи. Ты это уже знаешь.
Говоря это, Умар развернул коня, направляя его к аулу, провожатые сделали тот же маневр. Затем он натянул слегка поводья, обернулся в седле и, глядя исподлобья своими темными глазами, сказал:
— Да! А ты действительно здоровым стал.
И, удивленно мотая головой, дернул поводья, стеганул коня плеткой.
Остаток дня и всю ночь Цанка не находил себе покоя. Просто так в НКВД не зовут, от них добра не жди. Вечером он пошел в аул посоветоваться с родственниками. Никто ничего сказать не мог. Советская власть окрепла, бежать стало некуда. Мать и жена плакали, мужчины понуро смотрели в землю.
Наутро, весь измотанный, Цанка медленно поплелся в районный центр. Как прекрасен стал для него весь мир. Даже запах со скотного двора стал не таким невыносимым. Было очень рано, солнце еще не взошло из-за гор, но небо было голубое-голубое, высокое, чистое. На фоне светлого неба лес казался еще темнее, чем обычно. Наконец солнце незаметно показалось из-за горы, ослепив ярким светом лицо Цанка, лаская его. Грациозный буковый лес стал на глазах менять окраску; вначале посветлела дальняя, западная часть леса, затем солнечным светом и теплом были объяты все новые и новые участки на восток, и наконец вся горная долина залилась солнечным светом. Наступил новый жаркий летний день.
Утро взбодрило Цанка, и когда он встретился с Умаром, уже был в уравновешенном состоянии. Они зашли в двухэтажное здание, поднялись на второй этаж. Цанка завели в просторный кабинет, Умар остался в приемной. Цанк заметил, как Умар всем улыбался, кланялся на ходу. В приемной его буквально оттолкнули от Цанка и отстранили в сторону.
В большом кабинете, обставленном скромной мебелью, сидел толстый розовощекий мужчина лет пятидесяти. На стене висели карта мира, портреты Ленина и Сталина.
Разговор был очень короткий, и Цанка понял только одно, что он теперь председатель колхоза «Искра» и что необходимо срочно приступать к делам. Только после этого толстый мужчина встал из-за стола, подошел к Цанку, подавая мясистую руку. После этого Цанка вышел из оцепенения и стал возражать: мол какой он председатель — безграмотный, молодой, неопытный.
— Ничего, ничего, — отвечал ему розовощекий, уже улыбаясь и похлопывая Цанка по плечу, — главное, товарищ Арачаев, чтобы тебя люди боялись. И пойми, да, может быть Советская власть для кого-то зло, но власть в руках — это счастье.
Менее года председательствовал Цанка в колхозе. Началась и кончилась его колхозная жизнь пожарами. В первом случае он сам облил керосином скотный двор и поджег его. Это был единственный выход из сложившейся ситуации. Во втором случае все было иначе.
Ночью жена разбудила Цанка. Горела конюшня. Какие-то тени ходили вокруг. Когда Цанка прибежал на место, то увидел Умара и еще человек пять русских и чеченцев; все в гражданской форме, занимались поджогом, даже не скрываясь. Двадцать девять лошадей — остаток от колхозного табуна — были заперты внутри. Они неистово ржали, метались. Был слышен их бешеный топот, рев.
— Умар, дорогой Умар, пощади коней, выпусти их — прошу тебя, — кричал старый сторож конюшни, бегая вокруг Умара.
— Слушай, дед, отстань. Какое твое дело. Кони-то не твои, а колхозные. И вообще, будешь много болтать, самого поджарим. Понял?
Цанка при этом стоял рядом. Весь этот ужас, этот кошмар безмолвно отражался в его широко раскрытых глазах: он горели, и слезы текли из них.
…Через несколько дней Цанка арестовали, и тогда для себя вырисовал всю картину. По отчету, переданному в центр еще до назначения Цанка председателем, в колхозе числилось 159 лошадей, записанные по годам рождения, полу, цвету и даже кличкам. Такого количества лошадей в колхозе, разумеется, не было. Просто отрапортовали. И вот неожиданно по истечении некоторого времени к районному руководству поступила телеграмма из центра о передаче передовым колхозом «Искра» для нужд Красной Армии ста коней, потом прислали нарочным письмо, с указанием возраста, пола, цвета, кличек коней, которых необходимо было доставить в город Грозный к середине июня.
Через некоторое время в Грозный пошло сообщение, что местные кулаки и абреки подожгли конный двор колхоза «Искра» с целью подрыва Советской власти. Последовал ответ, требующий жестоко наказать виновных. Виновные были найдены и наказаны. Сторож был арестован, как абрек, он пропал без вести, а председатель колхоза Арачаев Цанка за халатное отношение к работе и саботаж был осужден на три года.
Когда вместо Грозненской тюрьмы Цанка привезли в Гудермес и определили в огромный загон под открытым небом, он понял, что будет что-то серьезное. Просто отсидкой в тюрьме дело не кончится. В загоне, как его называли сами заключенные, находилось очень много людей. Днем и ночью из-за забора доносились крики родственников на разных языках. Здесь быстро обнаружился природный дар Цанка — его громовой голос. Один Цанка стал за всех кричать, пока полностью не охрип. На третий день пришла мать Цанка, через забор перекинула сыр, кукурузный чурек, много чеснока, бараний курдюк. Цанка все смеялся, говорил, что даже дома, на воле уже много времени такой еды не видел.
Через несколько дней на рассвете всех погнали на железнодорожную станцию, стали сажать в подогнанный товарный состав. Вагоны уже были практически заполнены; тем не менее всех стали впихивать до отказа.
Цанка и еще несколько его товарищей по несчастью попали в один вагон. Цанка, уже не впервой бывший в заключении, к тому же молодой и здоровый, держался более уверенно и даже развязно. Его уверенность притягивала к нему всех слабых и особенно старых чеченцев.
В центре вагона стояла большая буржуйка — типа русской печи в хате. На ней восседал толстый, весь волосатый мужик, кавказец — то ли грузин, то ли армянин. Цанка особо не разбирался в национальностях, но знал одно: как поставишь себя с первого дня, так и будет. Он немного осмотрелся по сторонам, затем сказал на чеченском, чтобы сторожили его сзади, и больше не говоря ни слова, одним махом подскочил к печи, оттолкнулся ногами от пола и указательный и средний пальцы правой руки вцепились между толстой шеей и воротником кителя толстяка. Все произошло мгновенно, толстяк полетел вниз, не успев даже вскрикнуть. Цанка воссел на трон и махнул рукой своим. Все расступились, и новые пассажиры вагона —
