Западного фронта.
Но фортуна улыбается упрямым, а если она поворачивается спиной, то настоящий мужчина нагибает и овладевает ею сзади.
В августе сорокового года третья пехотная дивизия была переформирована в шестнадцатую танковую.
Хубе не был танкистом по обучению. Впрочем, кто им тогда был? Германия создавала инструмент, которого еще не было ни у кого. И никто еще не знал - как им пользоваться.
Но Ганс-Валентин навсегда запомнил тот апрельский день, когда из клубов зеленого, хлорного дыма выползали английские бронированные чудовища. Это было... Это было впечатляюще.
Словно сухопутные линкоры, словно допотопные драконы они неторопливо ползли по изрытым воронками и траншеями полям, изрыгая огонь во все стороны.
Танки... Исчадия ада...
И вот теперь танки в его подчинении.
Нет, конечно, не только танки.
Во всей дивизии был только один танковый полк. А еще пехотная бригада, мотоциклетный батальон, батальон самоходных артиллерийских установок 'Штурмпанцер', разведывательный батальон, батальон связи, инженерный батальон и артиллерийский полк. Все они назывались 'Шестнадцатый'. Шестнадцатый батальон, шестнадцатый полк, шестнадцатая бригада.
Только танковый полк был под номером 'два'. Уж под таким номером его перевели из первой танковой дивизии. Традиции!
Большая часть офицеров этого полка были аристократами.
Аристократы... Головная боль любого командира. Вечная фронда и вечно свое мнение. Да, воюют хорошо, не отказать. Но приказы выполняют лишь ворча.
Интересно, как они отреагируют на приказ о комиссарах?
Хубе поморщился, погладив кожаную папку, лежащую на коленях:
'...Политические комиссары инициаторы варварских азиатских методов ведения войны. Поэтому против них следует немедленно и без всяких задержек действовать со всей беспощадностью. Если же они оказывают вооруженное сопротивление, следует немедленно устранять их силой оружия'.
Впрочем, это еще понятно... Но второй приказ...
Второй приказ генерал-майору не нравился категорически.
'...Возбуждение преследования за действия, совершенные военнослужащими и обслуживаюшим персоналом по отношению к враждебным гражданским лицам, не является обязательным даже в тех случаях, когда эти действия одновременно составляют воинское преступление или проступок'
В приказе совершенно не разъяснялось - кого считать враждебным гражданским лицом. Нет, это понятно, если гражданский будет стрелять из-за угла - его можно убить на месте, защищаясь. А если какая-нибудь русская девчонка влепит пощечину какому-нибудь настырному баварцу? Это враждебное действие? Вполне. Значит...
Фактически это означает полную свободу действий любому солдату.
И никаких военных преступлений. Вермахт преступления не совершает. Он исполняет приказы.
А это плохо, очень плохо...
Нет ничего хуже озверевшего солдата. В какой-то момент даже немецкий солдат может почувствовать безнаказанность и вседозволенность.
Хубе чихнул от пыли, огромными клубами вздымавшейся из-под сотен колес и тысяч ног. Проезжали мимо станции...
Впрочем, приказ есть приказ. Каждый полковой, батальонный, ротный, взводный командир проблему дисциплины будет решать сам со своими солдатами. Пусть сами решают - расстреливать подозреваемых или нет? В конце концов, в приказе так и сказано... Офицер решает сам.
А солдаты?
А солдаты...
Десятки, если не сотни, солдат сновали по перрону, перелезали под вагонами, бежали куда-то. Жаркое польское солнце заливало их суету пыльным светом.
У одного из опломбированных вагонов стоял солдат. В обычной форме цвета фельдграу, с обычным карабином 'Маузер' на плече, с обычной каской на боку.
Хубе внимательно смотрел на рядового из машины и думал: 'Что он будет делать, узнав, что его не обвинят ни в чем? Что он будет делать. Если ему дадут полную свободу и полную власть над гражданскими?'
А солдат в это время думал совершенно о другом. Он рассматривал суету и думал о том, как ему провести два часа увольнительной.
Солдат попытался прочитать маленькую надпись на здании вокзала - 'Rzeszów'.
'Какое варварское, невозможное название...' - удивился он, - 'Все-таки фюрер прав. Есть нормальные нации, а есть второсортные. Разве можно так коверкать язык?'
- Рядовой, смирррна! - рявкнул вдруг голос за спиной.
Вальтер Бирхофф, рядовой первого класса шестьдесят четвертого мотопехотного полка шестнадцатой мотопехотной бригады шестнадцатой же танковой дивизии, вытянулся в струнку. Фельдфебель Граубе, чтоб его черти забрали, вымуштровал новобранцев - будь здоров! Вальтер вдохнул, замер и постарался не мигать, ожидая только неприятностей от неизвестного офицера.
Тот почему-то гоготнул и с силой ткнул под ребра.
От неожиданности Бирхофф подпрыгнул на месте и едва не уронил 'Маузер' с плеча. Обозленный дурацкой шуткой он развернулся, готовя замысловатую фразу в стиле приснопамятного Граубе, однако, осекся на полуслове. Перед ним стоял в черной танкистской форме Макс Штайнер, его одноклассник и друг, и довольно ржал.
- Макс, чертов дурак, ты?
- Я, Вальтер, я!
- Ну, ты и сукин сын!
И они стали радостно орать друг на друга, обниматься, хлопать по спинам!
- Ну, надо же! Встретиться в этой польской дыре...
- Сколько ж мы не виделись?
- Почти год, сволочь ты такая! Как ты ушел в школу танкистов, так и не виделись!
- А ты когда призван был?
- Еще осенью...
- Ладно, пойдем, последуем твоей фамилии и найдем пивную!
Бирхофф заволновался:
- А разве нам можно?
- Нам можно все! Ведь мы солдаты великого Рейха! - засмеялся Макс.
- У меня только два часа, Макс, - предупредил осторожный Вальтер. Он и в школе-то не отличался особой смелостью. А тут и вовсе не хотелось получать нагоняй от командира отделения.
- Вальтер, по какой-то мистической причине у меня тоже два часа. Так что не будем терять ни минуты.
Через четверть часа они уже сидели в переполненной солдатской пивной, которую нашли в закоулках около станции.
Польское пиво оказалось кислой гадостью. Из-за чего разговор начался с приятных воспоминаний о домашнем пиве, которое, по давней семейной традиции, варил папаша Вальтера - Карл Бирхофф.
Как-то с другом, года четыре назад, они забрались вечером в отцовский подвал, натаскали оттуда несколько жбанов пива, потом забрались в кусты на берегу маленького Ампера и, выкурив свои первые сигареты, наклюкались до безобразия. Уснули прямо в кустах.
Родители нашли их только под утро. За это дело Карл Бирхофф влепил сыну десять горячих за воровство, а потом налил ему кружку холодного светлого, буркнув матери: 'Мальчик растет!' Затем он мощной рукой, закатил подзатыльник сыну и отправил его к отцу Густаву Бремеру, католическому
