Осоловевший интернациональный трудовой коллектив беспорядочно забухтел о необходимости профсоюзного движения, объединяющего нелегальных работников в США, о ежедневном холодном пиве за сверхурочные работы, об учреждении первичной комсомольской и компартийной организации в лагере… Затем поток предложений перерос в русско-польские дебаты о еврейском вопросе и об исторической роли Гитлера и Сталина. И, конечно же, о вездесущем тайном разрушительном участии сионизма в мировой истории… в целях создания пресловутой господствующей нации. Вскоре, собрание разделилось на два лагеря. Поляки примитивно свели дебаты к территориальным претензиям к русской стороне.
Из столовой неожиданно прибыл Игорь. Вид у него был натруженный и озабоченный. Очки, подремонтированные ещё дома в Свердловске, с помощью синей изоляционной ленты, запотевали, поэтому он постоянно снимал и протирал их. Фартук жирно блестел, противно попахивая. Игорь был чем-то взволнован и хотел поговорить с нами. Но ему не удавалось встрять в коллективную историческую разборку со своим мелким кухонным вопросом. Закурив и выждав благоприятный момент, он с трагическим видом известил русскую и польскую стороны о ситуации на еврейской кухне. Из его доклада и по его потно- замызганному виду мы поняли, что работники общественного питания оказались не готовы к такому количеству гостей-едоков. Они едва успели управиться после обеда, как толпа привалила на ужин. С его слов, шахтёр Паша, как кухонный работник, совершенно неприспособлен к такому лагерному режиму работы. Якобы, он не поспевает, постоянно жалуется на жару, тоскует по сибирской шахте и жене. Свой доклад Игорь закончил неутешительным, но реалистичным прогнозом. Если продолжать кухонные работы в прежнем составе и темпе, то они с Пашей вряд ли и до утра перемоют эти горы посуды. А предполагается, что это ещё не все детки приехали.
Его предложение доложить боссу о ситуации, и сообща предпринять что-то, насторожило и отрезвило трудовой коллектив. Собрание поспешно самораспустилось, все спешно разошлись по комнатам. Перспектива быть причастным ещё и к проблемам кухни не радовала никого. Игорю же не терпелось выплеснуть всё накопившееся нам и босу, и в этом ему нужна была помощь. Так как коллектив, сославшись на усталость, не проявил признаков пролетарской солидарности, то Игорь робко попросил меня пойти и объясниться с шеф-поваром. Прямо сейчас!
Я ответил, что сегодня я уже достаточно объяснялся с самим боссом. Болит живот, хочется спать, и вообще… Начинаю скучать по Нью-Йорку.
Следующий день прошел в плотной рабочей суете. Везде срочно что-то передвигалось, доделывалось, убиралось. Ощущалась натянутость отношений. Контакты с боссом свелись до минимума, и причиной тому была не только его занятость. Молодой управляющий Беня весь день суетился с нами, но был более осторожен и внимателен. Видимо, босс приказал ему наблюдать за поведением и настроением работников и докладывать о замеченном.
Во время обеденного перерыва я встретил Пашу незанятым. Он как-то грустно отдыхал, слонялся в нашей барачной столовой. На мой вопрос, как поживает, он кисло отшутился и попросил подстричь его.
Вечером, после работы, мы нашли место в сторонке — и я стриг его заросшую головушку. С Пашиних слов, последний раз он стригся еще дома, в Сибири. Я стриг его и слушал. Настроение у бывшего шахтёра — упадническое, силы покидали его, а кухонная работа вызывала аллергию. Температурные условия и темпы работы, оказались непосильными для Паши. А сегодня, вероятно от жары, пошла носом кровь, и шеф-повар отпустил его с Богом. Паша выражал готовность получить расчёт за отработанные им дни и съехать.
Я пытался объяснить ему, что съезжать следует, когда есть куда и с чем, а не в его положении. Мои советы, поработать еще 2–3 недели, и лишь с пятью-шестью сотнями дергаться куда-то, — не воспринимались. Парень-пенсионер был аккуратно подстрижен, но морально и физически сломлен.
В Пашиной истории я видел Америку глазами незадачливого гостя из России. Грустно, но не смертельно. Можно и нужно сопротивляться. Жизнь в советской Сибири приучила его к иным ценностям и человеческим отношениям. Здесь же ценность номер один — Доллар, и все человеческие отношения круто замешаны на нём. До смешного просто: прилететь сюда из России или Украины и начать называть себя не Сашей, Лёшей, Максимом, а — Алексом или Максом, поменять одежку, «украсить» свою речь десятком английских слов, половина из которых нецензурные. Несколько сложнее — найти своё место в чужой жизни-марафоне, и в приемлемом для себя темпе и ритме двигаться к поставленным целям, оставаясь собой.
Паша, к этому моменту, не очень-то хотел и мог постигать что-либо. А тем более — приспосабливаться к новому языку, климату, иным ценностям и отношениям. Он просто и откровенно затосковал по друзьям и рыбалке в своей Сибири. Эти радости были далеки и недосягаемы, поэтому он регулярно связывался с женой по телефону; откровенно хныкал, выражая своё желание приехать к ней. Однако его всхлипы звучали более естественно, чем американизированный выпендреж советских суперменов: «Привет, это я, из Нью-Йорка, у меня всё О-Кей!»
А между тем, в столовой назревала очередная производственная необходимость. Во время обеденного перерыва нас посетил Игорь. Весь взмыленный, в замызганном чёрном фартуке висящем на голом, блестящем от пота и жира, хилом торсе. Православный крест тактично предательски исчез с его впавшей груди. Изолента на очках начала отклеиваться, кончик её болтался между глаз. Он был больше похож на работника ЖЭКовской живодёрни, чем на помощника повара.
Игорь жаловался, что с обеда пахает в неполном составе, без напарника. Уже дал знать шеф-повару, что после ужина, без привлечения дополнительных работников, он один не в силах всё перемыть. Кто может быть в лагере этими дополнительными работниками, мы хорошо знали.
Снова захотелось в Нью-Йорк. Долго ждать не пришлось. Закончив рабочий день, мы были сверхурочно приглашены на кухню. Аргументы наших хозяев были просты, — Надо! Ситуация требует. Скоро прибудут дополнительные работники, и тогда всё наладится, а сейчас…
Здравствуй, Грусть!
Рабочий день затянулся до часов двух ночи. То, чем мы занимались этой ночью, здорово напоминало армейскую службу, наряд на кухне. Подобными были и поставленные перед нами задачи, и немая, безрадостная покорность, с которой мы уткнулись в них. В армии это называлось воинской службой и обеспечивалось волей офицеров и прапорщиков, возведённой в закон. А здесь — работой, на основе материальной заинтересованности. И эту заинтересованность, уже третью неделю, босс услужливо придерживал у себя. Такая ситуация определенно не нравилось мне: коллективная немота коллег, режим труда и отдыха, услужливость нашего босса в хранении заработанных нами денег, — всё это вызывало беспокойство. Если у него на хранении подсоберутся ещё двух-трех недельные активы работников, то он, пожалуй, легко сможет уговорить нас не только работать по 20 часов в сутки, но и изучать талмуд, в свободное от работы время.
Туристическая программа складывалась паршиво. Надо бежать, пока дело не дошло до обрезания. Всё это уже когда-то было: в детском саду, школе, армии, университете. Везде, в той или иной степени, тебя пытались построить, приучить, убедить, обломать, поиметь.
Отрабатывая на кухне сверхурочную ночь, я расспросил Игоря о работе и быте в исправительном лагере. Удивлялся ему, как это он — «правозащитник» с трехлетним стажем лишения свободы, вляпался в это кухонное дело. А ведь гражданин не какого-то полупризнанного Израиля, а богатейшей супердержавы — страны, с редким культурным наследием, историческим опытом рабочего и профсоюзного движения… С разветвлённой сетью карательных «народных» органов, контролирующих это же движение. Прошёл ГУЛаг и медные трубы! Сохранил свои честь и достоинство, в прямом (от слова прямая кишка) и переносном смысле. И после всего, оказался на этой пархатой кухне. Прилетел из революционного города Свердловска (Ешуа-Соломон Мовшович Свердлов — революционер-тиран, начавший карьеру профессионального киллера с двадцатилетнего возраста), и приземлился в еврейском лагере в глубинке штата Нью-Йорк.
В этой случайности прослеживается горькая историческая ирония и наглядный пример мировой еврейской паутины.
— Та мне бы только подсобрать первые денежки, для раскрутки в этой стране, и тогда… Видал я в гробу весь этот ненормированный иудейский шабаш с их бесконечным жаренным чикеном (chicken), — строил планы Игорь.
Худо-бедно, общими усилиями, к двум часам ночи, поставленную перед нами кухонную задачу, мы передвинули до завтра.
