тебе: «Это человек, который хочет пойти очень далеко. И он своего добьется. Но не спеша, тихо — именно это мне в нем и нравится». — На мгновение она замолчала, закрыв глаза, как если бы боролась с желанием снова заснуть.
— Но идти — куда? — настаивал я, чувствуя, как во мне шевелится страх. — Насколько далеко?
Она опустила голову, демонстрируя терпение, словно мать, от которой сын требует объяснить ему то, что объяснению не поддается.
— Далеко по пути, который он ясно представлял.
— Ты имеешь в виду больницу? — спросил я, чувствуя, как голос мой дрожит.
— Да, разумеется, и больницу тоже, — сказала она. — Вот почему он настаивал на том, чтобы тебе была предоставлена постоянная работа, пусть даже на полставки. Когда Хишин позволил тебе уйти, он боялся, что ты перейдешь в другую больницу. Потому что, подобно ему самому, ты не только замечаешь вещи, которые другие не замечают, но и потому еще, что ты знаешь, как впитать их в себя и удерживать там до тех про, пока они тебе не понадобятся. А когда понадобятся — раз… и они уже тут, и тебе не нужно их искать.
— Не нужно их искать? — повторил я за ней, словно эхо. В совершейнейшем возбуждении не замечая, что не понимаю смысла сказанного. — Но почему он говорил обо мне все это?
Она взбила подушку под головой и улыбнулась.
— Возможно, потому, что в самом начале, когда Хишин предложил нам тебя, он сказал: «Это
Я уже слышал, как Эйнат рассказывала о положительном отношении ее отца к произведенному мною переливанию крови, но не оставляющее сомнения слово «необъяснимо», прозвучавшее сейчас в темноте от имени умершего директора, наполнило меня радостью, вне зависимости от того, к чему оно относилось. И я ощущал нарастающую потребность услышать это слово еще раз вместе с именем Лазара, а потому, не в силах более сдерживаться и безо всякого предупреждения, в полном экстазе сдернул простыни и прильнул к животворному и теплому источнику того, что было необъяснимо. После первого же прикосновения я уже знал, что те две таблетки, которые я дал ей перед тем, как она уснула, сработали — температура ее тела была уже нормальной. И если внутри меня и вправду находилась еще одна душа, лихорадочно думал я, настала теперь его очередь. И я начал исступленно обнимать и целовать Дори снова и снова. Она была испугана моим неистовым порывом и пыталась сопротивляться, но даже будучи смертельно усталым, я был сильнее нее. И опять она умоляла меня не молчать, желая снова и снова слышать слова любви, как если бы занятие любовью в тишине ночи было худшим видом предательства. И я повторил все те же уверения в своей любви и страсти, что я уже произносил в начале этого вечера, чувствуя, как ее налитое, зрелое тело расслабляется и обмякает в моих руках.
После всего она погрузилась в глубокий сон, а я лежал за ее спиною, обхватив руками ее живот в том же положении, в котором я видел Лазаров, когда они спали в гостиничном номере с видом на Ганг. Я думал о Микаэле, спрашивая себя, бодрствует ли она сейчас, в попытке мысленно помочь мне, или отказавшись от этой идеи, отправилась спать. В любом случае, мне не надо было спешить домой. Так или иначе, знал я, мне не следовало ни на минуту терять контроль над собственным сознанием — даже здесь и сейчас, в этом укромном убежище, где я лежал на том же самом месте, где обычно лежал покойный директор, и, думая об этом снова и снова, я не мог преодолеть сильнейшего желания еще крепче держать в своих руках это спящее тело. Пусть даже сам я не спал, разве что самую малость, точь-в-точь как тогда, когда я все не мог провалиться в сон, откинувшись в кресле одномоторного самолета, несущего меня в своем чреве из Гаи в Калькутту. Видел ли я хоть какой-то сон? Вспомнить это я был не в состоянии — только набитый до отказа салон самолета и индийцев… индийцев, которых, как мне казалось, были тысячи и тысячи. Затем я попытался припомнить кино, которое в начале вечера мы смотрели с Микаэлой… но все, связанное с этим, испарилось из моей памяти. А потому у меня не оставалось иного выхода, как только поддаться навалившемуся на меня сну. Но длилось это недолго.
Примерно часа через три, в пять утра, я проснулся в той же позе, в которой уснул. Проснулся совершенно выспавшимся, как если бы этот короткий сон был для меня абсолютно достаточным. Я осторожно разомкнул свои руки, выскользнул из постели, оделся и покинул комнату, закрыв за собою дверь. Во всем теле я ощущал необыкновенную легкость освобождения от груза, давившего на меня так долго. В окна гостиной уже пробивались первые лучи света, и я побрел по тихим комнатам, пытаясь определить источник страхов, терзающих женщину, которую мне предстояло оставить одну. В семь я должен был уже начать свою смену в больнице, зайдя перед тем домой, чтобы побриться и сменить одежду. Но я не хотел появиться дома перед Микаэлой в таком виде, потным и измятым после долгой ночи, а кроме того я боялся, что мог подхватить от Дори вирус — если только это был вирус, — во время наших любовных объятий.
И я отправился в ванную, чтобы хоть как-то почиститься. Но обнаружив, что нагреватель полон горячей воды, не совладал с соблазном, разделся и встал под душ. Туалетные принадлежности Лазара были аккуратно разложены по полочкам: зубные его щетки, лосьоны для бритья, его банный халат, висевший на двери — все носило на себе печать его присутствия и выглядело так, словно он только что отлучился куда- то на минуту. Он не ошибался, говоря о присущей мне способности замечать и впитывать в себя самые незначительные детали, вживаясь в них и приспосабливая их к себе, поскольку я тут же узнал многое из того, что он брал с собою в Индию, с легкостью отделяя их от вещей, принадлежавших другим членам семьи. Вот почему я, не колеблясь, и без ощущения того, что я пользуюсь чужим, облачился в его халат, побрился его электробритвой и почистил зубы его зубной щеткой. Я не чувствовал необходимость попрощаться, уходя, поскольку решил вернуться к Дори как можно скорее. Более того — я взял с собой ключ.
Как странно было мне после подобной ночи выйти в сияющее тель-авивское утро, в котором не было ни малейшего намека на какую-либо тайну. Я смотрел на широкий, знакомый мне до мелочей бульвар, на машины, засыпанные мокрыми листьями, сорванными этой ночью буйным ветром, на бидоны с молоком, стоящие возле маленьких магазинчиков, на разносчиков газет, проносящихся по бульвару на своих «веспах». Если бы я мог вот так же промчаться к больнице, которая ожидала меня не меньше, чем когда-то она ожидала Лазара… Но я знал, что если даже я был отмыт и выбрит, я все равно должен был показаться женщине, ожидавшей меня на кухне, и, к моему изумлению, с маленькой и милой Шиви, которая тоже проснулась и теперь сидела в высоком своем креслице с растрепанными волосами и красным «третьим глазом», нарисованным между ее двумя, — несомненный знак продолжающейся тоски ее матери по далекой стране. И когда Шиви увидела, что я вхожу, она приложила обе своих крохотных ладошки к губам в традиционном индийском приветствии, как научила ее Микаэла, чтобы поприветствовать нового брамина, явившегося из преисподней.
XVIII
