Возвращение из Индии

судьбой тащиться к новому року, новой неизбежной судьбе. А потому он уже не в состоянии уснуть и, охваченный ощущением рокового счастья, покидает постель, не в силах поверить до конца в предрешенность и многомерную значимость волнения, уже целиком завладевшего всем его существом, волнения, которое заставляет его пробираться сквозь темные комнаты этого дома, в тщетной попытке понять, что же именно стряслось с ним, вдребезги разбив глубокий сон. Ответ он находит на кухне, возле обеденного стола, и ответ этот — незнакомая маленькая девочка, о существовании которой он до этой секунды не подозревал; девочка, оставленная в его доме то ли кем-то из соседей, то ли служанкой, отвечающей за уборку, и почему-то забытая здесь. Облаченная в школьную форму с простеньким школьным значком, прикрепленным к груди английской булавкой, она сидела, склонившись над книжками в слабом свете луны, просочившимся сквозь оконную решетку, и трудилась над домашними уроками. Глядя на себя со стороны, он не без иронии прошептал: «Нет, это не я, это не со мной, со мной этого не могло случиться, чтобы мною овладела такая любовь, ведь я ничего о ней не знаю». Но, думая так, он продолжал бесшумно продвигаться за спиной этой девочки, которую так возжелало все его существо и которая в эту минуту не замечала его присутствия, продолжая рассматривать старый затрепанный атлас, весь в чернильных пятнах, держа в зубах карандаш со стирательной резинкой на конце. А он уже, затаив дыхание, не мог оторвать полного вожделения взгляда от ее шеи, походившей на стебель, нежный и чистый, но и поражавший в то же время своей зрелостью, вызывавшей еще большее вожделение при виде того, как она плавно уходила в блузку, неотъемлемый элемент школьной формы, которая после долгого школьного дня оставалась опрятной и свежей. И только когда он стиснул кулаки, изо всех сил стараясь не коснуться ее, не повернулась ли она в этот самый момент, чтобы взглянуть на него. Свободным движением она откинула назад свои кудри, отчего ее прекрасное и строгое лицо не обнаружило ни страха, ни удивления перед бесшумным появлением незваного гостя с ножом, пронзившим его сердце.

Но и в этом случае, когда боль разрывала его сердце, он все еще пытался разуверить себя самого. Этого не может быть, это несерьезно, это чертовщина, полуночное сумасшествие, морок, абсурд и легкомыслие, это попросту преступление, более того — безнадежное сумасшествие, обреченное исчезнуть в минуту, когда кто-нибудь появится и уведет ее отсюда. Но маленькая девочка одарила его дружеской, открытой улыбкой, не соответствовавшей ее юному возрасту, как если бы за те несколько секунд, что он стоял за ее спиной, восхищаясь стройностью и красотой ее юной шеи, она выросла и повзрослела, повзрослела и поняла столь многое о его чувствах, что его охватила паника, и он попытался спрятать охватившее внезапно все его существо острое, жгучее, необоримое вожделение. Он наклонился над раскрытым географическим атласом и делано строгим голосом, призванным замаскировать возбуждение, холодно спросил: «Ты еще не закончила? Может быть тебе что-то непонятно? Смотри, как уже поздно. Почему бы тебе не закончить все это на сегодня?» Ее чистое лицо стало, кажется, еще более чистым, и она доверчиво положила маленькую руку на рукав его пижамы, прошептав: «Ш-ш-ш… он здесь…» И в длинном коридоре; соединявшем темные комнаты этого дома, забавные старомодные очки, сверкнув на кончике носа, высветили начало тайны, которую тощий душевнобольной пациент пытался раскрыть среди людей и событий, исчезнувших давным-давно из людской памяти.

* * *

Даже не прикасаясь к ней, на основании того лишь, как она лежала, безвольно свернувшись под серой простыней в углу комнаты, я заключил, что состояние этой молодой женщины с клинической точки зрения было явно неблагополучным и, если пользоваться терминологией профессора Хишина, вполне можно было ожидать проблем, связанных с «безобразным отношением к собственной печени». Я уже отметил про себя, как она с силой охватила свое тело обеими руками и то, как слабыми, но непрерывными движениями потирала себя, расчесывая кожу — классический показатель поражения кожи солями желчи. Но я не обнаруживал своей тревоги перед родителями девушки, стоявшими рядом, стараясь прежде всего не пробудить в них чувства тревоги или паники. Более того, я даже пытался шутить; кроме того, мне было совершенно ясно, что мне не удастся освободить ее от одежды на виду у родителей, равно как и любопытствующих японских туристок, без чего, в свою очередь, невозможно было организовать врачебный осмотр больной, особенно ее сердца и легких. Столь же несомненно мне нужно было провести анализ крови, увидеть уровень глюкозы и билирубина и понять, в каком состоянии находится функция печени. Кроме того — и безотлагательно — я должен был увидеть цвет ее мочи и исследовать ее. Но все, что я мог сделать в эту минуту, это встать возле нее на колени и легко прикоснуться ладонью к ее лбу, чтобы определить температуру, которая показалась мне тревожно высокой, и я подсунул другую свою руку под ее остриженную голову, мысленно (и удивленно) пытаясь понять, от кого она унаследовала этот золотистый цвет. Затем я попытался понять, нет ли каких-либо припухлостей на щитовидной железе или на шее, задавая ей в то же самое время какие-то вполне бессмысленные рутинные вопросы. Я часто поступал так во время осмотра пациентов, чтобы пробудить в них уверенность и приободрить, надеясь в то же время, что, проговорившись, они ненамеренно расскажут о себе что-то важное.

Я рад был видеть, что, несмотря на всю слабость, она, как могла, старалась помочь мне, потому что, пускаясь в это путешествие, я больше всего боялся, что она окажется совершенно безразличной к моим попыткам установить точный диагноз; более того, что она будет сопротивляться этим моим усилиям, которые в конечном итоге вели к тому, что ей придется вернуться домой. В отличие от сопротивления, которое вызвало у нее появление родителей, она охотно отвечала на мои вопросы, хотя и не без колебания, и мне пришлось несколько раз переспрашивать ее, как это все началось, что она при этом ощущала, а также что ее в эту минуту беспокоило больше всего… Она была в состоянии даже описать, каким образом менялся цвет ее мочи с тех пор, все, что она при этом чувствовала и уж, конечно, что беспокоило ее в этот момент — за исключением непереносимого зуда, который буквально сводил ее с ума; к последнему я, кстати, был готов, поскольку, после того как Хишин забыл принести мне обещанную статью, я сообразил отыскать ее в Британской медицинской энциклопедии, которую нашел в родительском доме в ночь перед нашим путешествием, и в которой подробно описывались симптомы, связанные с зудом.

— Что еще, кроме зуда, причиняет тебе боль? — спросил я, провоцируя на жалобы, особенно в области сердца, — и она поддалась на мою провокацию; более того, она дополнительно назвала еще несколько болевых зон, что, независимо от сказанного ранее, раскрывало мне серьезность положения. Она испытывала, кроме зуда во всем теле, боль в ногах и в спине, и это было очень плохо. Но я никак не выдал себя, лишь кивая и тем как бы подтверждая каждое ее слово, не переставая ощупывать шею, где я обнаружил небольшую припухлость на трахее. Быть может, подумалось мне, это просто присуще ей… и я убрал свою руку, чтобы не смущать самого себя легкомысленными и преждевременными заключениями прежде, чем ознакомлюсь с результатами клинических исследований, которые следовало провести в ближайшей больнице немедленно. Но у меня не шло из головы замечание индийского врача, высказанное в поезде и касавшееся сомнительной надежности работы лаборатории в больнице Гаи. Я пожалел, что мы его встретили, потому что, начни мы исследовать надежность работы местных лабораторий, мы рисковали остаться в Индии навсегда.

Но я немедленно выкинул из головы эти бредни. Пусть даже профессор Хишин многократно преувеличил мои достоинства — не в последнюю очередь, чтобы снять с себя проблемы его друзей, он был отлично знаком с моей профессиональной и основательной скрупулезностью, а потому верил, что я не наделаю ошибок, о которых, будь они возможны, давно знали бы все в Тель-Авиве, где злобные профессора и льстивые ассистенты не упустили бы случая посплетничать об этом. Я был слишком хорошо знаком с положением, по которому последнее слово всегда оставалось за медициной.

Однако знал я и то, что в данном случае вся ответственность была на мне одном. Даже если в этот момент мне и казалось странным, что руководитель огромной и современной больницы, обладавшей лучшими в мире специалистами, вынужден стоять здесь, исполненный тревоги, рядом со своей женой в маленькой темной комнате буддистского монастыря, на самом краю света, в совершенной зависимости от профессионального мнения не обремененного опытом сотрудника, который не успел даже должным образом провести необходимые исследования пациентки, но только потрогал слегка ее лоб, чтобы почувствовать температуру, и едва коснуться ее шеи… тем не менее именно мне предстояло принять решение.

— Мы должны провести некоторые важные исследования как можно скорее, — объяснил я. — Тогда мы будем знать, что у нас есть на эту минуту и куда нам двигаться. Даже если ситуация не из лучших, она позволяет передвигаться. Но прежде всего, мы должны выяснить несколько вещей. Билирубин, к примеру,