В эту минуту в моей душе всколыхнулся гнев против этой дамы средних лет, бывшей лишь девятью годами моложе моей матери, и при этом казавшейся не в силах даже на короткий срок разорвать узы, связывавшие ее с собственным мужем. Однако, когда он ушел, и еще до того, как у меня появился шанс сказать что-нибудь подходящее к случаю, ее глаза снова блеснули улыбкой, как если бы ее гордость не позволяла ей выглядеть подавленной в моем присутствии. Она спросила, есть ли у меня какие-либо планы, и когда я заколебался с ответом, она сказала, не буду ли я столь добр, чтобы немного побыть с Эйнат, потому что ей совершенно необходимо попасть в парикмахерскую, так как в понедельник, по возвращении в Тель-Авив, она прямиком отправится в свою контору, и прическа совершенно необходима. На мгновение я даже потерял дар речи. Я превратился в сиделку на целый день в Нью-Дели, а теперь у нее хватает нахальства ожидать, что я снова соглашусь засесть в отеле, как если бы я и на самом деле был их наемной обслугой, — и это при том, что до сих пор ни единого слова не было произнесено насчет оплаты за мое участие в путешествии.
Ее уверенность, что в понедельник она окажется на работе, снова вернула меня к образу самоуверенной женщины в коротком черном платье и в туфлях на высоком каблуке, которая с таким апломбом встретила меня в своей конторе, приведя в ярость. А кто, скажите на милость, будет присматривать за Эйнат в этот понедельник? кто будет сопровождать ее, когда она отправится в больницу, чтобы провести тесты, которые ей совершенно необходимы? Они что, собирались превратить меня в их семейного врача, а заодно и в сиделку? Но прежде чем я успел открыть рот, я увидел, что мое молчание было расценено ею, как согласие, и она устремилась вперед, исчезнув за углом, как если бы она точно знала, куда идти. Волей-неволей мне пришлось вернуться к себе в номер и снова взяться за книгу, потеряв всякий интерес к разговорам с Эйнат. Затем я легонько постучал в ее дверь, но никто мне не ответил. Я постучал снова и позвал ее по имени. Но с другой стороны двери ответом мне была тишина, и впервые с момента нашей встречи я по-настоящему впал в панику. Я понесся вниз, в вестибюль, к дежурному администратору и, объяснив ему мою связь с семейством Лазаров, попросил открыть дверь номера. Сначала я получил отказ, но я продолжал настаивать и действительно смог с помощью врачебного удостоверения личности заразить всех моей тревогой. Но когда коридорный с помощью хозяйского ключа попробовал открыть дверь, оказалось, что она заперта изнутри, там же в замке оставлен ключ, так что сделать снаружи ничего нельзя. Мы барабанили в нее изо всех сил. Никакого ответа. Я пытался уверить себя, что состояние Эйнат после переливания крови улучшилось настолько, что я уже подумывал о том, чтобы дать ей целую таблетку мочегонного, чтобы стимулировать функции почек, поскольку у меня вызывало беспокойство небольшое количество мочи, выделявшееся Эйнат. Но итальянцы продолжали паниковать, продолжая оживленно говорить по-итальянски исключительно между собой. В конце концов решение было найдено. Другой юный коридорный, родом, похоже, из Северной Африки, был выбран для предстоящей миссии, и немедленно, из смежной комнаты он с обезьяньей ловкостью перебрался в соседний номер через окно. Когда он открыл дверь и впустил нас, мы нашли Эйнат спящей провальным сном — после множества бессонных ночей она в конце концов сумела погрузиться в сон без остатка.
— Все хорошо, все в порядке, — успокаивал я разочарованных итальянцев, уже приготовившихся встретить трагедию или драму и не желающих уходить ни с чем. Я сел рядом со своей пациенткой; даже ее руки, которые не могли прекратить расчесывание с тех пор, как мы прибыли в Бодхгаю, теперь спокойно лежали на кровати. Я зажег маленькую лампу и начал снова читать книгу Хокинга, которая, если верить рекламе на обложке, была уже куплена миллионами читателей, которые, без сомнения, думали, подобно мне, что они узнают секреты и тайны Вселенной, после чего поймут, что эти секреты чрезвычайно трудны и сложны и, кроме всего прочего, противоречивы. Тем не менее я продолжал чтение, переворачивая страницы, перепрыгивая к более понятным пассажам и думая сердито о жене Лазара. Даже если мое присутствие рядом со спящей пациенткой не являлось стопроцентно необходимым, я не сдвинулся с места, из-за того, в частности, что я хотел видеть, как она начнет извиняться передо мною, когда наконец вернется. И когда она появилась в номере, великолепно причесанная, с лицом, носившим следы искусного макияжа, со множеством пакетов в руках, выбивая громкую дробь высокими каблуками, покраснев за свое опоздание, я ощутил не злость, а странную, будоражащую радость, которая забурлила во мне, как если бы я был захвачен любовью.
Кровь бросилась мне в лицо, и я тут же сел в кресло.
Ей никогда не поверить в это даже в самых сокровенных мыслях.
…Все, что она сделала, были сплошные извинения. Она извинялась… и извинялась снова. Ей в голову не приходило, что я могу сидеть рядом с Эйнат, которая, по непонятному совпадению, проснулась в ту же минуту, как только ее мать вошла в комнату, и теперь сидела со страдальческим выражением лица, снова с остервенением расчесывая себя. Когда я рассказал жене Лазара о происшедшем, она забеспокоилась и попросила осмотреть больную опять. Тогда я пошел к себе и тут же вернулся со стетоскопом и сфигмоманометром, и сразу прощупал гладкий живот Эйнат, попытавшись понять по состоянию печени, нет ли изменений к худшему; их не было. Почки показались мне немного увеличенными, но я, решив на этой стадии не прибегать к медикаментозному вмешательству, ушел, пообещав зайти к ним к обеду.
На улице шел дождь, а потому я вскоре отказался от своих планов и вернулся в отель, прошел в номер с намерением принять душ и присоединиться к двум женщинам, заказавшим отличные итальянские блюда. На мне была рубашка, которую я выстирал, когда мы жили в Бодхгае. Несмотря на возбуждение, я пытался шутить с Эйнат, которой крепкий сон вернул на щеки румянец. Но смеялась весь вечер не она, а ее мать; видно было, что ей хорошо. Может быть, поэтому, когда зазвонил телефон и Лазар известил, что добрался благополучно, голос ее звучал ласково и нежно, и никакого раздражения в нем не было. Она расспросила его о полете и заверила, что с нами здесь тоже полный порядок. Они говорили так долго, словно не собирались встретиться снова через двадцать четыре часа. Я глядел на ее ноги, которые во время путешествия были скрыты слаксами. Ноги были очень красивыми и могли принадлежать молоденькой девочке, но выпирающий живот и полные руки портили общее впечатление. Тем не менее мое возбуждение не исчезало, не в последнюю очередь из-за внутренней нервозности, и я оставался с ними дольше, чем они ожидали.
В середине ночи я проснулся, прошел в туалет, встал перед зеркалом и попробовал рассмотреть свое отражение в темноте. Внезапно я прошептал ее имя, Дори, Дори. Как будто сам акт произнесения ее имени был частью секретного сообщения. «Это судьба, это безумие», — шептал я себе. Комната раскалилась добела, и, несмотря на высокий потолок, я чувствовал, что задыхаюсь. Я оделся и пошел вниз посмотреть, нельзя ли достать стакан молока. Но было два часа ночи, и в гостиничном баре царили покой и тишина. Даже дежурный клерк — возможно, тот же самый, что помогал мне пробраться в комнату Лазара прошедшим днем, — ушел спать в каморку, спрятанную за доской с ключами. Я пробрался через большую темную комнату, где уже стояли столы, накрытые к завтраку, и, перед тем как повернуть обратно к себе наверх, открыл дверь, ведущую в кухню, по привычке, приобретенной в то время, когда я работал по ночам в «скорой помощи»; в кухне всегда есть надежда что-нибудь найти. И действительно: огромная кухня вовсе не была погружена в темноту — в укромном уголке ее слабый свет отражался от медных кастрюль и слышался басовитый смех. Я стал пробираться мимо чистых разделочных столов и сверкающих моек. За большим обеденным столом я увидел трех человек, которые говорили по-итальянски. Они ели суп из глиняных чашек, разрисованных розовыми цветами. Это были иностранные рабочие, скорее всего, беженцы. Один из них, завидя меня, тут же поднялся и спросил, чего я хочу, — спросил он по-итальянски, дружелюбным тоном, на что я ответил на английском: «milk» — и приложил одну руку к животу, чтобы унять боль, терзавшую меня с той минуты, когда я внезапно влюбился, в то же время другой рукой я поднял воображаемый стакан, поднес его к губам и показал, что выпил до дна. Он сразу все понял и объяснил ситуацию остальным на их языке, после чего отправился к холодильнику и налил мне стакан молока. И тогда я увидел, что рядом с гигантским рефрижератором, который урчал, словно взлетающий самолет, сидит маленькая девочка, похожая на ребенка из приюта; она смотрела на экран маленького телевизора. А рядом с ней тощий мужчина в очках, выглядевший очень болезненно, сидел и листал школьную тетрадь для домашних заданий.
