Возвращение из Индии

конверт с фотографиями, обменяться несколькими фразами, договорившись о возможной встрече в будущем, и распрощаться. Но я вместо этого оставался сидеть на мотоцикле в одной легкой курточке, защищенный лишь надвинутым шлемом, и ждал, пока они стронутся с места; тогда и я мог бы последовать за ними, правда, решив соблюдать на этот раз большую дистанцию, так как боялся, что она может оглянуться. Я двигался следом за ними и притормозил, когда они остановились у кондитерской; сидел и смотрел, как она входит внутрь, а потом выходит, неся в руках прямоугольную белую коробку, перевязанную голубой ленточкой, что напомнило мне о коробке из-под обуви, которую я добровольно возил в своем чемодане. От кондитерской они двинулись к овощной лавке, где после некоторых препирательств и остановились; арабский подросток тем временем загружал в их багажник ящики с фруктами и овощами. Во всем этом проглядывала явная забота об их округлых животиках, подумал я не без сарказма, и хотя я давно уже промок до нитки, я продолжал сидеть у них на хвосте, поскольку хотел увидеть, как они входят в собственное жилище, расположенное на Чен-Авеню. И я увидел это. Увидел, как они выходят из машины, помогая друг другу; как несут все эти корзины и ящики и исчезают за огромной дверью из стекла. Да, все это означало, что она не хочет оставаться одна даже на время обеденного перерыва, подумал я, и почувствовал что-то вроде облегчения.

Но фотографии в этот день я все же им не отдал, несмотря на то, что уже к четырем часам Лазар вернулся в свой офис. Не отдал я их также и на следующий день, но зато точно так же, как и накануне, проследовал за ним, чтобы убедиться, простирается ли его забота о жене день ото дня на время ее обеденных перерывов, во время которых она не хотела быть одна. Снова лил дождь. Вместо короткой юбки и высоких каблуков на ней были грубые башмаки и брюки в обтяжку, а на лоб надвинут был черный берет, поразительно менявший ее облик. Чем все это должно было кончиться? Я впал в отчаяние, возвращаясь, промокнув до исподнего, в больницу, после того, как увидел их, входящих в свое жилище через стеклянную дверь. То был последний день моего пребывания в хирургическом отделении, но до сих пор ничего не было оговорено с профессором Левиным, который вот уже две недели отсутствовал, сраженный какой-то таинственной болезнью, а потому впервые в своей жизни я чувствовал себя как бы подвешенным в воздухе, без опоры и покровителя. И потому решил, что после полудня, когда Лазар вернется, я отправлюсь к нему в офис, отдам фотографии и спрошу, могу ли я получить место временного замещающего врача. Но оказалось, что его секретарша, мисс Колби, при всей ее ко мне дружеской расположенности, не смогла найти в плотном расписании главы больничной администрации свободного времени для нашей встречи. Только с наступлением темноты, когда я по собственной инициативе пошел от одной кровати к другой, прощаясь со своими больными, не подозревавшими, что я наношу им прощальный визит, поскольку я ничего им об этом не сообщил, не желая, чтобы они почувствовали себя покинутыми или даже преданными перед лицом долгой и бессонной ночи, предстоявшей им. В это время и зазвонил телефон, установленный в палате. Секретарша Лазара разыскивала меня, чтобы сообщить — глава администрации закончил прием посетителей и будет рад увидеть меня в своем офисе.

И опять я обнаружил, что нахожусь в просторной, со вкусом обставленной комнате с цветными шторами и цветущими растениями, в комнате, которая самым разительным образом отличалась от всех врачебных помещений, как некая уютная и отгороженная от внешнего мира обитель, защищенная от всех на свете невзгод. От запахов, таблеток и медицинских инструментов, но равным образом и от всевозможной канцелярщины, анкет и бланков, а также папок, создавая впечатление, что отсюда не исходит, а, наоборот, сюда стекается все, что имеет отношение к работе больницы. Лазар сидел за своим столом. Его кудрявая голова, которая так эффектно выделялась среди толпы индийцев на улицах Нью-Дели, опиралась на высокую спинку директорского кресла, в то время как он вел оживленную беседу с мисс Колби, своей преданной тридцатипятилетней секретаршей, стоявшей рядом с ним.

— Ага! — закричал он с дружеским упреком. — Ага! Наконец-то! Куда это вы запропастились?

— Я — запропастился? — повторил я за ним с удивленной улыбкой, поскольку последние три недели мне казалось, что и он и его жена были постоянными моими спутниками ночью и днем. — Все это время я находился здесь, в больнице.

— Я знаю, что вы были здесь, — ответил он с неподдельным дружелюбием, — но мы вас не видели. Дори все время обвиняла меня в том, что я вас чем-то обидел, поскольку с того момента, как мы расстались в аэропорту, вы не подавали признаков жизни.

— Но ведь я позвонил вечером, — протестующее заявил я, переполненный радостью от еще одного доказательства ее интереса ко мне. — Разве Эйнат ничего вам не сказала? Она сообщила мне, что и Хишин, и профессор Левин уже осмотрели ее, а потому, если я правильно ее понял, мне совершенно не о чем беспокоиться!

— Вам очень даже есть о чем беспокоиться, — жизнерадостно рассмеялся Лазар. — Но я в данном случае не имеют в виду Эйнати, даже если она не вполне еще вне опасности, и даже не Левина, который хотел госпитализировать ее для проведения дополнительных исследований, а вместо этого заболел сам. Нет. Я в данном случае беспокоюсь о вас, потому что сейчас как раз тот удобный случай, чтобы мы завершили наши с вами дела.

— Какие еще дела? — невинно осведомился я. Он положил ладони на стол и посмотрел прямо мне в лицо.

— Плата, которую мы должны вам за поездку в Индию.

— Ни о какой плате не может быть и речи, — без промедления ответил я и тут же опустил глаза, чтобы он не разглядел в них и тени колебания. Лазар попытался настоять на своем, и мне пришлось твердо повторить: — Вы не должны мне платить за что бы то ни было. — Говоря это, я встретился с пронизывающим, испытующим взглядом секретарши Лазара, стоявшей рядом с нами. — Само путешествие было достаточной платой. — И в этом месте я почувствовал нечто вроде толчка — но не из-за денег, от которых я так или иначе отказался, но главным образом из-за краткости самого путешествия и поспешности, с которой оно закончилось. — Я пришел сейчас, только чтобы принести вам это, — добавил я, вынимая конверт с фотографиями.

— А, наши снимки! — радостно закричал он, выхватывая конверт из моих рук и доставая из него фотографии, которые тут же передал секретарше, принявшейся разглядывать их с видимым удовольствием, медленно и подолгу.

— Дори, как всегда, очаровательно получается на снимках, — сказала она доверительным тоном.

— Да, — согласился с ней Лазар, вдохнув, — это потому, что она всегда безмятежна, не то что я. И это всегда проявляется на снимках. — И он, глядя на меня, покачал головой, как бы принося извинение за то, что должен превозносить достоинства собственной жены в присутствии человека постороннего. — Да, — спохватился он вдруг, — сколько я вам должен за эти фото? — И он вытащил свой бумажник.

— Чепуха, — сказал я, поморщившись.

— Это еще почему? — запротестовал он. — Я не могу вам позволить здесь отказываться от всего. Скажите мне, сколько это вам стоило, и я заплачу. — И он, вынув из бумажника купюру в пятьдесят шекелей, положил ее на стол.

Я чувствовал боль в сердце при мысли о том, что расстаюсь с фотографиями. Не глядя на деньги, я объяснил, что за все уже заплатили мои родители — и за проявку двух катушек пленки, и за печать.

— Это подарок от них.

— Подарок от ваших родителей? — повторил Лазар. Это заставило его взять фотографии и отказаться от денежных расчетов. — Подарок от ваших родителей? — еще раз повторил он, отправил пятьдесят шекелей обратно и обратился к своей секретарше: — Дори обрадуется, увидев снимки, — она обожает фотографии, а теперь у нас будет в руках нечто, напоминающее нам об этом путешествии, о котором, поверьте, мы уже стали понемногу забывать. — Затем, бросив взгляд на часы, не без удивления заметил: — Но она уже должна появиться здесь. — Увидев, что я потихоньку стал двигаться по направлению к двери, но, возможно, что каким-то образом почувствовав мое смятение, он поднялся и остановил меня. — Подождите минуту и поздоровайтесь с ней. Она о вас спрашивала.

Я посмотрел на часы. Было пятнадцать минут восьмого. Мой последний час пребывания в хирургическом отделении уже закончился.

— Ну… не знаю, — нерешительно сказал я. — Мне нужно вернуться в палату.

— В палату?! — удивился Лазар. — Но сегодня ваш последний день!