таблетки, приготовленные заранее, в спальню, положил в ноги Микаэле две подушки, чтобы приподнять их, и, не колеблясь, вколол ей порцию питосина, призванного ускорить схватки. Я еще никогда не применял ранее подобной инъекции, но после того, как ознакомился с его формулой в инструкции по применению этого препарата, отбросил все колебания прочь. Моя мать с уважением смотрела за моими действиями и ободряюще кивала мне, всем своим видом выражая уверенность в том, что у меня легкая рука. И хотя она до конца так и не прониклась сочувствием к идее рождения на дому, она всем своим существом излучала оптимизм в минуту, когда все разногласия должны были отойти на задний план, чтобы поддержать Микаэлу до момента следующих схваток. Она пыталась вспомнить детали собственных ее переживаний при родах, к которым Микаэла прислушивалась с видимым вниманием. После инъекции схватки участились, но никаких признаков раскрытия матки все еще не было. Твердая головка ребенка, которую я нащупал при пальпации, стараясь понять, каково положение всего тела, показала мне, что все должно пройти нормально, и ребенок, словно он тоже прослушал курсы, знает, как и куда он должен устремиться, как только матка начнет раскрываться.
Но этого пока не происходило.
Можно было ввести Микаэле марсоин, но мне не хотелось этого делать, поскольку это лекарство вызывало расслабление мышц, что, в свою очередь, могло затянуть роды. И тут я понял, что все мои страхи несколько преувеличены, а поняв, сказал себе, что нет никаких причин для паники — в конце концов любой шофер „неотложки“ принял роды не раз и не два за время своей карьеры, а Микаэла демонстрировала столь незаурядную выдержку До сих пор она ни разу не попросила меня дать ей что-нибудь уменьшающее боль и без единой жалобы выполняла все, что я ей говорил. Похоже, она готова была вывернуться наизнанку и вылезть из кожи вон, только бы я разрешил остаться в нашей спальне и не заводил разговора о том, чтобы перебраться в больницу.
И вот, когда роды наконец состоялись — между шестью и семью утра, после дополнительной инъекции, — и медленно, словно распускающаяся роза, стала раскрываться матка, когда в теплой атмосфере нашей спальни, где по требованию Микаэлы свет был притушен, голова ребенка, покрытая буйно вьющимися волосами, появилась в одну минуту с серым лондонским рассветом, я понял и принял настойчивое желание Микаэлы рожать в домашней обстановке, особенно после того, как сами роды прошли так гладко и легко. Девочка, очевидно договорившись с Микаэлой, которая не издала ни звука в течение всей долгой ночи, только коротко вскрикнула и тут же, стоило мне перерезать пуповину, замолкла. Я передал ребенка из рук в руки моей матери, которая завернула малышку в большое полотенце; руки ее тряслись от волнения, которого я не мог даже предполагать в этой абсолютно несентиментальной, сдержанной женщине.
Позднее, вспоминая эти мгновения, я уяснил себе, что эмоции, от которых затряслись руки моей матери, относились не только к самому факту рождения этого ребенка, с его поразительно густыми волосами, но равным образом и к тому далекому и смутному теперь, покрытому туманом времени воспоминанию о чувствах, которые она испытала некогда, рожая меня, в полном одиночестве и не подозревая, что в ее жизни подобное больше не повторится. Сам я тоже был странно тронут этой черной кудрявой головкой, появившейся из окровавленной материнской утробы, но по причине прямо противоположной — головка моей дочери была совсем не похожа на стриженую голову Микаэлы в тот день первого нашего знакомства, когда я, в гостиной Лазаров принял ее за мальчика. Теперь смуглая малышка тихо покоилась на моей подушке, пока я дожидался, чтобы вышла плацента, с тем чтобы я без спешки мог наложить швы на разрывы в вагине с помощью ниток, принесенных мною из больницы. Я употребил здесь выражение „не спеша“ потому лишь, что Микаэла, вся светившаяся от счастья, видела, насколько горд я тем, что в качестве врача способствовал рождецию собственного ребенка. Но она не имела ни малейшего представления о той цене, которую мне придется заплатить за то, что вынужден был иметь дело с ее кровью, вагиной и плацентой. И когда Стефани, на которую произвело большое впечатление то, как я проявил себя в течение всей этой долгой ночи, под конец пригласила моего отца в спальню взглянуть на его внучку, я не стал дожидаться реакции этого добряка, который всю долгую ночь просидел, не сомкнув глаз, в гостиной, а поспешил в ванную, чтобы смыть то, чем, как я чувствовал, я запятнал и ту не слишком большую любовь, которую я испытывал к своей жене.
И так велика была усталость, накопившаяся во мне, во всех четырех ипостасях, в которых я выступал в течение всей этой бесконечной ночи — как врач, муж, отец и сын, — что я едва не заснул в теплой, благоухающей ванне, пропустив появление исчезнувшей акушерки, оказавшейся высокой смуглокожей женщиной восточного типа с надменным выражением лица и седыми волосами. Ее таинственное исчезновение объяснилось весьма прозаически: как только она получила наш вызов, она поспешила выйти из дома и тут же попала под машину, когда по переходу шла через улицу. Машина задела ее колено, и в результате ей пришлось несколько часов провести сначала в полицейском участке, а затем в отделении скорой помощи. Поскольку у нее не было номера нашего телефона, а в городской телефонной книге не значилось наших фамилий, она не могла с нами связаться. Однако она не догадалась просто вернуться домой, а под грузом ответственности и скрипя зубами от боли, явилась сюда, чтобы выполнить данное ею обещание, сопутствуемая молоденькой дочерью, с единственной целью — выяснить, нужна ли еще ее помощь. Поскольку роды были уже позади, Микаэла и Стефани были ей рады и предложили сесть в кресло, стоявшее в спальне, — прежде всего, чтобы в подробностях рассказать ей, как проходил весь процесс рождения нашей дочери и как помогло при этом правильное дыхание, которому она научила Микаэлу, превозмогать боль; ну а затем, чтобы она опытным глазом взглянула на ребенка и высказала свое мнение. Они разбудили девочку и положили ее, голенькую, на колени акушерке, которая внимательно осмотрела ее и смазала специальным маслом, которое она принесла с собой. После чего Стефани положила ее обратно в нашу кровать рядом с Микаэлой, поскольку у нее еще не было кроватки, хотя Микаэла и купила заблаговременно все необходимое для ребенка, но она оставила все это в магазине: „Чтобы не вызвать зависть таинственных сил зла до тех пор, пока роды благополучно не завершатся“.
— Не могу поверить, — сказал мой отец Микаэле в полном изумлении. — Современная свободная женщина вроде тебя может говорить о существовании „таинственных сил зла?“
— Конечно, мне не хочется верить в существование этих сил, — шутливо ответила Микаэла. — Но что я могу поделать, если эти силы верят в меня?
Микаэла и Стефани превозносили меня до небес перед акушеркой, которая внимательно разглядывала пуповину, потом похвалила наложенные мною швы, но не могла скрыть своего несогласия с инъекцией, которую я сделал Микаэле с целью ускорить роды. Почему я вдруг так заспешил? — хотела бы она знать. У природы есть ее собственный ритм. Если бы я так не поторопился, она успела бы прибыть и принять в этих родах участие, как положено. Кто знает, о чем она думала в эту минуту — о гонораре, которого лишилась, или о профессиональном достоинстве? Или о том и о другом?
Но сейчас все это уже не имело значения. Мой отец сидел с осунувшимся лицом, и мать попросила меня вызвать для них такси, поскольку не хотела, чтобы я уходил из дому. Но я настоял на том, что сам отвезу их, и вышел, чтобы вывести нашу машину с заднего двора часовни, где мы парковались. Наш маршрут пролегал через утонувшие в тумане лондонские улицы, напоминавшие кадры из времен немого кино, и нам хотелось запомнить его, с тем чтобы когда-нибудь сказать Шиве, как выглядел Лондон в день, когда она родилась.
Когда мы подъехали к воротам маленького садика, окружавшего опрятный коттедж, арендованный родителями, моя мать, также в эту ночь не сомкнувшая глаз, вдруг заявила, что хочет вернуться обратно, чтобы побыть с Микаэлой, с тем чтобы я мог поспать часок-другой на ее кровати рядом с кроватью отца. Не знаю, что ее обеспокоило — может быть, мрачное выражение моего лица… или она уже скучала по новорожденной? Так или иначе, но я отказался, хотя, безусловно, мне не помешали бы несколько часов сна в их приятной комнате, в окружении буржуазного комфорта и тишины типичного английского жилища. Но я не представлял себе, как отнесется Микаэла к моему отсутствию в самые первые часы после родов, а потому я попрощался с родителями, которые горячо обняли меня. Я видел, что они очень счастливы, и густой туман, окружавший нас и напомнивший им об их детстве, только усилил это ощущение. Их просто распирало от гордости за мое умелое участие в родах после всех пережитых ими страхов.
Я тоже был доволен собой и на обратном пути домой, плавно объезжая небольшие молочные
