слышать, ни думать.
Ни о чем – до завтра.
Легко сказать! Поди попробуй!
Купить, что ли, «мерзавчика» все-таки?! За помин души Гургена Джамаловича Мерджаняна. Если бы он, Гурген, не полетел в Баку… Если бы Гурген остался в Питере…
И что? Остался бы, а «серьезные люди» по наводке бравого Кабанова заявились бы к Гургену: ты друг Ломакина? он у тебя ничего не оставлял? мы посмотрим!… Реакция эмоционального Гургена предсказуема, ответная реакция «серьезных людей» и того предсказуемей.
Э-э, что теперь гадать!… Заводская? Точно заводская? Точно не «катанка»? Ну смотри, паренек! Если «катанка» – вернусь, ею же твой ларек оболью и подпалю! Понял?!
Не «катанка». Заводская. Он, загнав «вольво» назад в бокс, закрылся, шумными глотками опустошил «мерзавчика», откинул сиденье и полулег. Провалился в сон почти мгновенно. Натощак ведь, так и не поел ничего. Мы кушаем и запиваем, говорил Гурген. Они пьют и закусывают, говорил Гурген. Ломакин даже не закусил. Завтра, завтра…
Завтра он опустошит еще одного… м-мерзавчика. Завтра он закусит… удила. Завтра. В четверг. После дождичка. Снаружи шуршит. Это дождь. Весь день было душно. Очень душно. Назревало. Разразилось. После дождичка. Снаружи шуршит. Это дождь. Весь день было душно. Очень душно. Назревало. Разразилось. После дождичка в четверг. Черви выползают наружу. Час червей. Он прошел. Час бубны. Он миновал. Час крестов. Он вот он, на исходе. Который нынче час? Час пик? Да, надобно поторопиться – час пик. Иначе – час вины. Древние водку называли вином. Вот Ломакин и устроил себе небольшой час вины, час вина. За помин души друга Гургена.
А когда наступит час вины, Ломакину самому решать, кто виноват. Кабан… Слой… крошка Цахес… «Петр-первый»… анонимные бойцы… крутые крыши… он сам… Он сам и решит, сам и реш-ш-ш…
… ш-ш-ш…
… шур-шур-шур… это дождь… это четверг…
КАДР – 8
Эмоции эмоциями, но поутру их лучше оставить там, во сне. На то и сон, чтобы скинуть в него все эмоции. Утро мудреней. Без эмоций, Ломакин! В бизнесе их нет. В твоей работе их тоже нет. Отключись от эмоций и включись на имитациюэмоций, когда придет момент сыграть бурную эмоцию, а пока – не надо.
Он сознательно повторял про себя «эмоции-эмоции-эмоции», пока слово не потеряло всяческий смысл. Аутотренинг, если угодно. Слово потеряло смысл, работа обрела смысл.
Хотя со стороны кто бы глянул: бессмысленной работой поутру занимается Ломакин! что ему, делать больше нечего?!
Он не спеша, тихоходом проехался на «вольво» мимо оставленного вчера «жигуля» – за ночь почему-то не ободрали, бывает-бывает. Потом покрутил по улицам и выбрался на Невский, далее – до Московского вокзала (давненько, что называется, мы здесь не были!), далее, мимо вокзала, чуть-чуть по Старо- Невскому и – поворот на Суворовский проспект. Прямиком почти до Смольного. Но не до Смольного – свернуть влево, не доезжая. Ага, еще свернуть. Вот здесь, на богом заброшенной Тверской, и стопанемся, и припаркуемся – от громадины «Ауры плюс» по прямой метров пятьдесят, по закоулкам – все двести-триста. Ниче! Для Ломакина триста метров – не круг, прогуляется. Не сейчас. Потом. Рано пока! Семь утра.
Он пешочком прошел от Тверской назад к Суворовскому. Поймал «частника». Обратно, к площади Труда. Вышел. Прогулялся. До оставленного вчера «жигуля». Открыл без ключа. Сел за руль. Двинулся. Все туда же, к «Ауре плюс», но на сей раз тормознул не на задворках, а у парадного подъезда. Вот парадный подъезд. Торжественный день. Солоненко с каким-то испугом…
С каким-то не тем испугом. Не с ужасом живого, перед которым вдруг возникает мертвец, доподлинный мертвец… Нет. С мимолетным испугом, когда тебя внезапно окликают из-за спины и ты вздрагиваешь, оборачиваешься и с облегчением выдыхаешь: «Уф! Ну ты меня напуга-ал!».
Я убью его, может быть, в этот раз, подумал Ломакин дорогой. Мельком подумал, не как об окончательно решенном, но как о вполне вероятном. Весьма вероятном – что-что, но в магазин «вальтера» теперь-то Ломакин вогнал все пятнадцать патронов, что-что, но перед солоненковцами, когда и если возникнет форс-мажор, незаряженным пугачом лучше не размахивать, лучше зарядить – уж у солоненковцев- то не пугачи, если вспомнить «комнату Синей Бороды» на Большой Морской.
Ломакин, сидючи в «жигуле», ждал. Он был у центрального входа в восемь. Если Слою с утра не в банк, то он, Слой, появится в девять. Если же ему, Слою, – в банк, то придется куковать до часу дня. Ого! Тогда, если из банка Слой появится вместе с Антониной – главный бухгалтер как-никак. Нежелательно бы. Желательно бы Слоя одного, без сопровождения. Он, Ломакин, сам его сопроводит. Антонина же по идее должна была в семь, ну в полвосьмого, получить факс из Баку: свидетельство о смерти некоего Ломакина Виктора Алескеровича.
Он, Ломакин, не переоценивает полноту чувств Нинниколаевны к нему, Ломакину, но тем не менее… Какая-то реакция должна быть?! Неужто скользнет взглядом по бумаге («A-а! Ну-ну!») и – в банк! А без главного бухгалтера генеральный директор в банке – как… как без главного бухгалтера.
Стали подъезжать машины. Точность – вежливость новоявленных королей-бизнесменов. Сколько их тут, эх-ма! Только солоненковской «девятки» все нет и нет. Впрочем, еще без десяти. Еще без семи. Еще без пяти. Уже без трех!
Вот она!
То-о-олстый-то-о-олстый Слой выпыхтелся из «девятки», завозился. Ломакин неслышно подкрался сзади. Вполголоса произнес абсолютно безэмоционально, просто обозначая себя:
– Привет, Слой.
Солоненко сильно вздрогнул. Замер, вжав уши в плечи. Не обернулся. Не сразу обернулся. Будто мозжечком чуял: сейчас долбанут, а тогда лучше и не оборачиваться. Наконец все же ме-е-едленно-ме-е- ед-ленно обернулся. И, узнав Ломакина, с облегчением выдохнул:
– Уф! Ну ты меня напуга-ал!
Ломакин пожал плечами: чего бы вдруг, мол! Но про себя почти восхитился: экий Слой, а?! или у Слоя нервы кремень, или… н-не знаю что! Солоненко испугался, да. Но – ЖИВОГО Ломакина. Не ОЖИВШЕГО, просто живого.
– Давно прибыл?
– Только что. Утренним рейсом. Вот… не заезжая, прямо сюда, к нам! – Ломакин состроил мину прежней бестолочи. Удастся ему обмануть Слоя, не удастся – дело десятое. Поверит Слой компаньону, что тот и дома еще не был (на Раевского), и к друзьям не заглянул (на Большую Морскую), не поверит Слой… – дело двадцатое. «Вальтер» – весомый аргумент. Ствол под ребро и – марш к себе в кабинет, приобними друга-компаньона, приобними, давно не виделись, истосковались (ствол под ребром! чувствуешь?!). Мимо турникетов, мимо. Пропуск! Улыбайся, Слой, улыбайся – или вылетит птичка… и застрянет в клетке, в грудной клетке, в твоей, Слой, в твоей!
Но «вальтер» извлекать не пришлось. Слой покладисто пригласил:
– Здорово! Очень вовремя. Пошли, покумекаем. Ты помнишь, что завтра – последний день?
– Говорили же: неделя! – сыграл просителя Ломакин.
– Правильно. Неделя. Банковская неделя. Суббота-воскресенье – операции не ведутся. Так что, Витек… Молоток, что вернулся! Пошли, пошли!
– Я только машину поставлю на сигнализацию! – обратил внимание господина генерального директора на обнову.
Господин генеральный директор обратил внимание. Даже на цыпочки привстал, чтоб получше номера углядеть: ага, питерские номера. Когда успел, супермен ты наш? Прикидывался казанской сиротой и вдруг – на колесах. Слой благоразумно остался на месте, не то двинешься по инерции за бывшим партнером, чтоб поближе рассмотреть обнову, высказать несколько поощрительных междометий, по резине
