Но во взгляде волчицы не было ни страха, ни злобы. Ничего, кроме лютой ненависти, от которой желтые волчьи глаза темнели, а зрачки расширились, как в темноте.
Егор выстрелил. Волчица ткнулась мордой в снег, вздыбленная на загривке шерсть опала, прижатые уши встали торчком. Егор подошел к ней, перевернул набок, снял с лапы капкан. Чтобы кровь не натекла и не пачкала шкуру, заткнул рану пучком пакли, которую ради такого случая всегда носил в кармане. Оставалось подвесить волчицу и снять шкуру, пока туша не застыла на морозе, и Егор уже прикидывал, на какой бы сук ее подцепить, как вдруг «мертвая» шевельнулась. Подумав, что ему показалось, что даже волк, крепкий, как никто, на рану, не может ожить, получив пулю в лоб, Егор тем не менее присел над волчицей и приложил ладонь к ее левому боку. Он был теплым, да по-другому и быть не могло — после выстрела прошло всего несколько минут, но бьется ли у волчицы сердце. Егор так и не определил. Тогда он прижался к жесткой волчьей шерсти ухом и затаил дыхание. Мать честная, сердце билось!
Егор разогнулся, глядя на волчицу в полной растерянности. Происходили самые настоящие чудеса: стрелял шагов с пяти, считай, в упор, кровь льет как из поросенка, а эта чумовая дышит! Заколдованная, что ли?!
Егор не знал, что делать. Прикончить распластанную, неподвижную волчицу вторым выстрелом он просто не мог, рука не поднималась. Выла бы раненая, крутилась бы, выла — пристрелил бы не задумываясь, но ведь убил же, вон какая дырка на лбу, и опять убивать? Да что он, живодер какой? Но тогда как же? Дожидаться, когда сдохнет? А если не сдохнет?
Егор опять приложился ухом к волчице. Дышит, ни дна бы ей и ни покрышки! Еле-еле, но дышит. Егор плюнул с досады: не оставалось ничего другого, как только тащить волчицу в деревню. Если и сдохнет, шкура все равно не пропадет, а бросать здесь — к утру от волчицы и костей не останется.
Прислонив ружье к дереву, Егор сходил за лыжами, связал их, чтобы не разъезжались, и взвалил на них добычу. Оставшуюся веревку разрезал на две части, одной прикрутил волчицу к лыжам, а из другой сделал лямку. Теперь можно было трогаться, и, покурив на дорожку, Егор впрягся в лямку. Он не верил, что довезет волчицу живой, но другого выхода у него не было. Выживет, значит, выживет, а на нет и суда нет.
То ли лоб у волчицы оказался таким крепким, то ли попалась никудышная пуля, но волчица выжила. Правда, пуля так и осталась у нее в голове, но это никак не отразилось на волчице. Хуже получилось с лапой: капкан перешиб ее и пришлось накладывать лубки. Но все эти заботы давно прошли, а вот как быть дальше, Егор не знал.
Когда он приволок волчицу домой и сказал, что надо лечить ее, жена поднялась на дыбки. Заявила, что Егор совсем ошалел. Лечить волчицу! Да она чуть не съела его. про Дымка и говорить нечего, а он — лечить! Но раз ему это втемяшилось, пусть лечит, только после-то что делать? А после, сказал Егор, сделаю конуру, и пусть живет. А что чуть не съела, так, если разобраться, сам виноват — выводок-то взял. У тебя бы взяли дочку, небось по-другому заговорила бы. Жена от таких слов заплакала, сказала: дожила, родной муж сравнивает ее с какой-то волчицей, и чуть не ушла жить к матери. Егор еле удержал ее. Доказывал, что не мог второй раз застрелить волчицу и Маша должна его понять. И потом: что в этом такого — волчица? Та же собака, только не лает. Так это даже хорошо. Вон Дымок, бывало, только и знал заливался, сама же жаловалась, что спать не дает.
В конце концов жена поддалась на уговоры, но велела посадить волчицу на другую цепь, потолще, а конуру поставить за домом, на огороде. Егор так и сделал.
Главное вроде бы решилось, но прижимало с других боков.
Во-первых, как прокормить волчицу? Ей на день подавай кило три, а то и четыре мяса, а где столько взять? Опять ходить попрошайничать по скотным дворам да по ветпунктам? Но приваживание, когда требовалось подкормить волков месяц — полтора, — это одно дело, и совсем другое — кормить постоянно хотя бы одного волка. Тут не могли выручить даже друзья-мыловары, потому что ходить к ним, пусть даже раз в неделю, накладно. Семь километров туда, семь обратно да еще с грузом — и ног не напасешься. Стрелять зайцев и ворон? Это сколько ж надо настрелять, если брать по зайцу на день!
Можно было, конечно, кормить волчицу через день, в лесу волки голодают и дольше, но для чего тогда, спрашивается, он тащил ее из леса? Пусть бы там и голодала, коли ей так на роду написано.
Во-вторых, отношения с волчицей у Егора никак не складывались. Она жила у него в доме уже месяц, а глядела по-прежнему зверем. Из конуры почти не вылезала, а если и вылезала, то при виде Егора спешила снова спрятаться. Еду, которую он приносил ей, съедала ночью, и Егору оставалось лишь убирать за волчицей объедки.
Конечно, он не рассчитывал, что волчица привяжется к нему, как собака, но и такой открытой неприязни не ожидал. Думал, что как-нибудь поладят, хотя и сам не знал, зачем ему это нужно. Когда в лесу он решил отвезти ее домой, у него и на уме не было приручать ее, пусть бы она и выжила. Это желание возникло позже, когда он нянчился с ней, залечивая рану на лбу и сращивая лапу. Легко сказать — вылечить дикую волчицу, которая даже близко к себе не подпускает, так и норовит отхватить руку. Одна жена видела, как он мучился с ней. Но ведь вылечил! Тогда-то и подумалось: а что, как приручить? Ведь приручил когда-то Тимофей Бирюков своего волка.
Но самым больным был вопрос: что делать с волчицей дальше? Держать ее в доме за здорово живешь не имело смысла, но тогда куда девать? Ответ напрашивался самый простой: отпустить на все четыре стороны. Раз не приручается и кормить нечем, пусть идет себе.
Но тут-то и начинались терзания. Отпустить ни за что ни про что волчицу обратно в лес! Одна только мысль об этом казалась Егору кощунственной.
Отпустить, но его мнению, можно было кого угодно, хоть чертя, но только не волка. От волков, кроме вреда, ничего. Жрать горазды и жрут всех подряд, никому в лесу спасения нету. А скотины сколько режут? Ладно бы летом, когда скот пасется, так и зимой разбойничают, и не уследишь — то через крышу во двор заберутся, то подкопают. Щель сделают — и в нее. Как только пролезают, дьявол их знает. У иных от этого вся шерсть на спинах вытерта. Убьешь, а у него на спине проплешины, как будто на нем ездили. Вот и скажешь после этого — отпустить.
В общем, неизвестно, как поступил бы Егор с волчицей, оставайся все по-старому, но нежданно и негаданно события круто изменили ход.
Часть вторая
ЛЮБОВЬ
Ночами волчица выла.
Собака воет, и то тоска, а тут — волк. Мороз по коже, а потому Егор предвидел, что рано или поздно в деревне начнется недовольство: кому хочется каждую ночь слушать могильное волчье завывание? А вдобавок и собачье, поскольку деревенские собаки начинали сходить с ума, едва вой волчицы докатывался до них. Хорошо еще, дом стоял на отшибе, и лишь ближайшие соседи Егора могли слышать вой. Но соседи разве не люди? Проснутся раз, проснутся другой, а потом скажут: делай, Егор, что хочешь, а слушать твою музыку мы не желаем. Ты нас с собой не равняй. Думаешь, если сам лесовик, то и другие?
Не думал так Егор и не хотел, чтобы волчица выла, и как только она заводила свою пластинку, он выходил из дома и цыкал на нее. Но всякий раз не нацыкаешься, и в конце концов Егор дождался того, о чем все время думал.
Утром пришел Петька Синельников. Сосед — ближе нету, дома бок о бок стоят. Правда, никакой такой дружбы у Егора с Петькой не водилось, скорее наоборот, но здороваться здоровались.
— Егор, у тебя совесть есть? — спросил Петька, не успев войти.
— Есть, — ответил Егор. Раз спрашивает человек, почему не ответить.
— А я так думаю, что нету. Если бы была, ты не привязал бы эту волчицу. Чего она каждую ночь воет?
— А твоя собака не воет?
