живуча. Самая страшная власть во все времена и у всех народов — власть мещанства. Она и особую управленческую касту выработала — номенклатурную. Берут туда не по уму, а по нужности. Класс создан гибкий, почти непробиваемый. Ничего, кроме процесса набивания своего брюха, не признающий. И не ощущающий. Даже обращаться по-людски разучились, определяют друг друга по половому признаку: «Эй, мужчина!», «Эй, женщина!» Еще лет десять алкогольного тумана, и заорем: «Эй, кобель!», «Эй, сучка!» На обращение «гражданка» следует ответ: «Я с вами вместе с тюрьме не сидела!» А ведь совсем недавно даже в детских садиках знали: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!» Затаскали «гражданина» безграмотные серяки по книгам и фильмам о присутственных местах, затоптали прекрасное русское «сударыня», «барышня». И что интересно: атрибуты новой культуры идут из магазинов, мастерских, покорили эфир и экран телека. Сфера прогнившая обслуживания и ремонта стала могучей законодательницей серых мод, насаждает их с помощью волчьих законов дефицита. Клоака диктует народу уровень интеллекта. Это к звездам дорога выложена многими поколениями, а в пещеру двух-трех хватит. В обратную сторону мы легко топаем. Ведь к звездам — в гору, а назад — по отлогой. Да если под фанфары, да с песнями «Солнца нам не надо, Сталин нас согреет» — так бегом! И понятно: что за шагом вперед — неизвестно, а позади все родное и знакомое. Там кого бояться? Его величество капитализм? Так мы у власти! Крепостное право? Так мы служивые, мы в номенклатуре! Назад, ребята, назад!
Хотя… Весной, когда уезжал сюда, бегал по магазинам. А дорожка, знаешь, мимо Гнезда на площади. Иду после южака,[2] валяется стоптанный башмак. Синтетический. А в прошлом году валенок драный валялся. Вроде какое-то движение есть… Посмотрим. Но веры, если откровенно… Разберемся… Плесни-ка… Не надо, не ухмыляйся: наше дело конченое, пусть молодежь спасают.
— А кто спасать будет? — спросил Нефедыч. — Номенклатурная стая? Она по местам прочно сидит. Шестидесятилетний опыт успешного противостояния демократии, да на тысячелетнем рабском фундаменте — плотина серьезная. Прорвать ее могут только свободные выборы, а не пародия по фордовскому принципу: «У меня вы можете купить машину любого цвета, при условии, что этот цвет черный». Народ бы…
— Тот самый, который — мы?
— Да, а мы… Только вот спим дружными рядами. С тех пор, как подсыпала пуганая номенклатура в штормовые пятидесятые в сознание народа снотворное. Вот. и спим на свободе, вместо того, чтобы будить.
— Чем ты лично, чудак-человек, будешь будить? Что такое колокольное у тебя есть? С чем пойдешь по Дантовым кругам?
— Петь буду. Песни есть. Пусть шлепают по хлябям российским. А на Руси всегда находились умельцы, могли приветить страждущие мысли. Ты думаешь, лампада — это что? Это частица прометеева огня, она раньше в каждой избе светила днем и ночью. И сейчас светит, только ее номенклатура в души загнала, чтобы с глаз долой: в темени легче и спокойней казнокрадить… А мы тут брагу жрем, раком пятимся. Уже больше двух шагов назад сделали, пора хоть один вперед. Конечно, его и без нас сделают, навечно от вечного, по последнему счету, никакой бюрократ не в силах отвернуть целый народ. Но и наша причастность — та копейка, без которой рубль может не сложиться. Аминь.
— Гуф? — вопросительно сказал за стеной Рыжий. — Гу-гуф!
— Стой, кто идет? — перевел Сергеич. — Руки вверх!
— Гырр-р-руф! Груф-уф-уф! — залился пес каким-то остервенелым лаем.
— А действительно кто-то.
— Бурила же обещал.
— О, я и забыл.
Мужики вывалились из избы. А там увидели, что перед базой стоит огромный усатый человек в баварской шляпе с белым пером канадского гуся за лентой по околышу, сером костюме и болотных сапогах. А в руках гармошка. Перед ним, припадая на передние лапы, метался Рыжий, исходя злобным лаем. Никогда ему еще не встречался человек с набором таких грозных запахов! От пришельца веяло темной свирепой силой и жестокостью. Правда, к ним мешался аромат добра, но он был стар и беспомощен, как запах полуистлевших прошлогодних листьев в пучке свежей травы.
Пришелец увидел хозяев, растянул мехи, открыл рот и восторженно заревел:
— Паханы, я по адресу? Я в тот почтовый ящик?
— В тот! — закричал Сергеич. — Топай смелей, Бурила!
— Овчарку могу зашибить!
— Рыжий, фу! — опять закричал Сергеич. — Иди на место!
Но пес, давясь от злобы, припал к земле, загораживая пришельцу дорогу в дом.
— Вот стервец! — Сергеич подошел, взял Рыжего за ошейник и приподнял. Однако, стоя на задних лапах, задыхаясь в петле, Рыжий продолжал хрипеть и рваться.
— Ах, не слышишь! Тогда так, — Сергеич подтащил пса к углу дома, сдернул один из капканов и, защелкнув цепь на ошейнике, набросил капканьи дуги на гвоздь. Потом ладонью загнул его вверх: — Вот так. Сиди, если слов не понимаешь… Заходи, Бурила.
— Сергеич, а я тебя по голосу узнал, — пришелец пошел в избу.
Ничего не понявший Рыжий рванулся следом, но цепь бросила его назад. Подошел Нефедыч, положил руку на загривок, крепко провел несколько раз.
— Успокойся, брат. Такие пироги, такая тебе Бастилия. Перестань дрожать… Видишь, чем кончается непослушание. А ведь ты знаешь и хотел сказать что-то очень важное. А, пес?.. Вот и выдави раба… Идти надо, идти… — Он посмотрел на лежащий у двери рюкзак. — Утром… Хочешь, тебя возьму? Или на цепи лучше? А ведь ты — природа… Ладно, сиди пока…
— Капустку принес. — Бурила вытянул из кармана полиэтиленовый мешок. — Уберег от своих бичариков.
— До утра отложим, — сказал Сергеич.
— Добро, — Бурила кивнул, пригляделся к столу: — А вы тут давно гоношите? Оставили чего птичке залетной?
— Стае пеликанов хватит. Держи ковшик, догоняй. У-у…ху-хух…ху-у-у, — Бурила брякнул пустой ковш об стол, отер губы: — Хор-роша…
— Давай шляпу, лезь к окну.
— Понял. — Бурила протиснулся на нары, поставил за спину гармошку: А припоздал потому, что в поселок летал, продукты для бригады завозил.
— На-ка еще, — сказал Сергеич.
— С рожденьицем тебя, рыбачок. А охотник где? Нефедыч? Тут, — Нефедыч вошел, сел рядом с Бурилой. — Ешь с дороги.
— Ага. В рейсе притомился, дома и куска не урвал. Сгружайте, говорю своим бригадным уркаганам, а я на душевные именины. И бегом. Весь десяток кэмэ. «Па тундре, па ш-широкой дар-роге…» Да, слыхали, что мильтоны из нашего районного угро рыбьему инспектору Долгоносову устроили?
— Ну-у? Давай.
— Ща… Глоток только… Значит, так. Прикнокал он их по браконьерскому делу на речке Дальней, за Чааном. Прямо на деле. Описал сети, невод, добычу, погнал моторку в село. А они на вертолете. Долгоносое приплывает, а в его хавере уже шмон чин-чинарем проведен, изъят и оприходован песцовый хвост. Инжектор из лодки, а его белы руки в браслеты: пушнина, валюта, подрыв мощи государства. Жена на самолет, чтобы в область, а ее за юбчонку с трапа: сиди дома, хуже будет. Шмонали без хозяев, понятых и санкции — три статьи перечеркнули из уголовно-процессуального. А если инспектор заведомо невиновен — а так и доказано после, — уголовному начальничку по его кодексу статья до трех лет…
