Ньютон вообще был несносным человеком: не терпел никого рядом с собой. Поэтому не создал школы, был один как перст. Это привело к тому, что английская наука после Ньютона пришла в упадок на весь XVIII век. Ньютон долго прожил, больше 80 лет, и под конец жизни занялся теологией, причем это было весьма похоже на ересь: он усомнился в догмате Троицы. В то время в Англии шли борьба с папством и утверждение англиканской церкви, и тех, кто допускал малейшую критику церкви, немилосердно истребляли. Ньютон жил и работал в Кембридже, друзья понимали, как много он значит, и перевели его в Лондон, где могли присматривать, чтобы он не слишком вдавался в вольномыслие. Потом его как абсолютно честного человека сделали директором монетного двора. Талант Ньютона проявился и на этом поприще: он укрепил денежное обращение, и при нем чуть ли не в пять раз увеличилось производство монет.
Интересный эпизод был связан с Галилеем. Он обнаружил спутники Юпитера и описал это в «Звездном вестнике». Но чтобы протащить публикацию, он начинает книгу с посвящения церковной власти. Фактически это решило судьбу книги. По существу это точная копия тех заключений, которые мы должны были писать по каждому изданию. Мы их называли «клятвами» — в них утверждалось, что в книге нет ничего противного партии и правительству. Наверное, академический цензор тоже заметил сходство, потому что вызвал меня и стал уговаривать этот текст удалить. Но я сказал, что не могу: мол, пользуюсь академическим изданием сочинений Галилея под редакцией Сергея Ивановича Вавилова, который был президентом Академии наук, и что-либо менять было бы неправильно. Конечно, полностью победить цензуру не удалось: вставить Фрейда и Гамова мне не дали, но всего не сделаешь.
— Когда работа над книгой «Жизнь науки» подходила к концу, меня пригласили принять участие в подготовке учебного кино для школьников. Было сделано два фильма о законе сохранения энергии и законе сохранения импульса. После этого я получил предложение комментировать научно-популярное кино на телевидении. Тогда существовало хорошо налаженное производство научно-популярных фильмов: были студии в Москве, Ленинграде, Киеве, очень хорошая студия в Свердловске. Снимали там много и качественно, и на телевидении решили сделать эти работы доступными широкой аудитории. Моя роль сводилась к тому, что я должен был говорить: давайте посмотрим фильм про тараканов, про металлы и так далее. Довольно скоро оказалось, что это не очень-то интересно — ни мне, ни зрителям. И тогда возник тот формат, который существует и сейчас — с тех пор он практически не изменился, — передача о месте науки в современном мире. Идея принадлежала Жанне Фоминой — по ее инициативе также появились такие передачи, как «Клуб кинопутешествий» и «Кинопанорама». Она умела находить людей, которые обеспечивали высокий уровень программ. Для меня это было непростое решение. Помню, я спросил у известного физика, члена президиума АН СССР Льва Арцимовича, идти ли мне на телевидение. «Попробуйте, — ответил он, — но стоить это вам будет дорого. Это неизбежно отразится на отношении к вам коллег-ученых и разрушит вашу академическую карьеру». Так оно и оказалось. Но, по-моему, это стоило того: ведь я получил трибуну, откуда перед громадной аудиторией можно говорить о проблемах науки и общества — тех проблемах, которые я много обсуждал и с Львом Андреевичем, и с моим отцом. Думаю, что без этой домашней работы мне было бы трудно вести свои передачи и рассчитывать на их успех.
— Скептически. Журналистов он считал недостойными собеседниками и почти никогда не давал интервью. Даже когда в 1978 году получил Нобелевскую премию, спасался от прессы в Барвихе, в правительственном санатории. А я за него отдувался, должен был отвечать на все вопросы журналистской братии, а потом докладывать обо всем отцу. Но иногда журналисты все же пробирались к нему. Как-то я приехал в Барвиху и застал отца в парке на скамейке с одной очень эффектной дикторшей с Центрального телевидения. Когда я подошел, она заулыбалась: «Смотрите, какой у вас знаменитый сын». Отец ответил: «Это я знаменитый, а он только известный».
Название передачи предложила Ирина Александровна Железова, которая была старшим редактором всего отдела. Оно происходило из научно-популярного фильма, снятого Киевской студией. Название показалось привлекательным и закрепилось на долгие годы. Работа над программой меня увлекла. Очень много сил и времени ушло на овладение собой: надо было научиться держаться, думать и говорить перед камерой. В этом мне очень помогло терпеливое, полное веры в успех отношение моих коллег — профессионалов телевидения. Многие говорили мне: «Зачем вещи, которые известны любому кандидату наук, рассказывать устами великого академика или Нобелевского лауреата?» Может быть, кандидат что-то расскажет даже лучше, но магия личности является решающим фактором на телевидении. Иногда я и сам удивляюсь тому, как люди воспринимают телевидение. С моими родителями жила старушка Марья Сергеевна, помогала им по хозяйству, замечательно готовила. Как-то мы с ней вместе смотрели одну из моих первых передач. И вот она, сидя рядом со мной на диване, спрашивает: «Сергей Петрович, когда вы там говорите, вы же меня видите?» Думаю, что она была не одинока.
С самого начала мы отказались от написанного текста: хорошо продуманные тезисы и ясная голова — вот с чем нужно приходить в студию. Передача записывалась на видеомагнитофон; тогда не было современных возможностей видеомонтажа. В большинстве случаев надо было мгновенно включаться после показа очередного кинофрагмента и так же четко подводить к следующему. Иногда сигналом к тому, что через шесть секунд я закончу говорить, служил мой жест — я снимал очки. В других случаях я должен был точно уложиться в окно. Такие жесткие рамки заставляли очень дисциплинировать речь. Рекордным был случай, когда часть фильма была вынута из передачи и надо было срочно заполнить это место рассказом на семь минут восемь секунд. Я смог относительно складно говорить, не глядя на часы, и уложить рассказ в семь минут четырнадцать секунд!
— Прошло немало времени, прежде чем наша деятельность начала получать признание в высоких научных кругах. Крупные ученые — а именно их участие для нас было принципиально важно — поняли, что от них ждут в передаче не отчета, не ликбеза, а дают возможность поделиться своими взглядами на мир и познание, поразмышлять о природе вещей, о перспективах науки. Причем шире, чем это возможно в их повседневной работе. Участие в передаче стало престижным делом. Расскажу о конкретной, но весьма поучительной истории. Это была прямая дискуссия между крупнейшими экономистами СССР и США, между двумя людьми, стоявшими в науке на разных идейных позициях. Все развивалось в течение трех дней летом 1977 года. Во вторник мне позвонил отец и пригласил на обед: «Будут Николай Николаевич Иноземцев и Василий Васильевич Леонтьев. Приходи, если тебе интересно». С академиком Иноземцевым, крупным российским экономистом и историком, я знаком не был, а с американским экономистом русского происхождения профессором Леонтьевым мне доводилось встречаться и в Москве, и в Нью-Йорке. В свое время он окончил Ленинградский университет, два года занимался планами материального баланса, после этого уехал в Германию, а с приходом к власти фашистов окончательно перебрался в Штаты. В США он стал
