пятнадцать назад я оказался в Москве на спектакле Романа Виктюка «Служанки» и вдруг услышал: поет Лавуа. «Ла вуа» означает по-французски «голос». Так вот, голос Даниэля Лавуа — этот своеобразный тембр с легкой хрипотцой, — раз услышав, не узнать невозможно. Каково же было мое удивление, когда в холле театра я увидел после спектакля, что продают диск, на котором написано: «Мелодии из спектакля «Служанки». И более — ничего. Не было сказано ни кто поет, ни кто написал эти песни...
— Мне рассказывали об этом. Что тут поделаешь? Я советовался с моими адвокатами, они порекомендовали мне не суетиться: все равно в Москве с авторскими правами ничего не докажешь, только тяжба обойдется в копеечку. — Даниэль Лавуа картинно разводит руками и обреченно роняет их вниз — актер всегда актер. — А по большому счету я даже благодарен тем, кто, не представляя меня, раскручивал в России мои песни. Отчасти благодаря этому у меня сегодня такая известность в вашей стране.
— Моей популярностью в России, как понимаю, я обязан прежде всего триумфу в вашей стране музыкального спектакля «Нотр-Дам де Пари» — «Собор Парижской Богоматери». Я пел в нем партию влюбленного священника Фролло... Честно говоря, и не думал выступать в рок-опере. Но когда автор либретто, замечательный квебекский поэт Люк Пламондон, песни на слова которого я давно пою, позвонил мне и предложил приехать в Париж для знакомства с труппой спектакля, я не мог не согласиться. Когда же услышал блистательную музыку, написанную Коччианте, понял, что выиграл по трамвайному билету дорогую лотерею...
— На самом деле нет никакого такого единого мира эстрады. Есть профессионалы и все остальные. Лучшие же певцы на радио не звучат и на телевидении не показываются. Дефилируют в эфире в основном посредственности... К сожалению, это всеобщая тенденция, так происходит во всех странах. Спросите почему. Формально потому, что самобытные, оригинальные певцы, прежде всего поэты, авторы- исполнители, не нравятся широкой публике. Людям так промыли мозги массовой культурой и рекламой, что они уже не знают сегодня, что хорошо и что плохо. Дело в том, что вкус не дается человеку с рождения, он кропотливо воспитывается. А когда человеку с малых лет втолковывают по всем эфирным волнам и с экрана компьютера, что черное — это белое, и ни в коем случае не наоборот, чувство прекрасного, заложенное в каждого индивидуума природой, атрофируется, пропадает и формируется так называемый массовый вкус.
— Примерно так... Песня вовсе не легкий жанр, как порой считается. В ней главное — слово, образное, продуманное и прочувствованное, а понимание поэзии требует от человека труда, напряжения. Нынешняя публика, привыкшая порхать по верхам, к этому мало способна. Вот и получается, что сегодня властвуют простенькие мелодии с прилипчивыми припевами и простенькими словами, которые при всем желании поэзией не назовешь. У менеджеров от эстрады это почему-то называется популярной мелодией. О необходимости содержательного текста они даже и не говорят.
— Попса? Я уже слышал от русских коллег это странное и такое гадкое слово. Мы живем в мире настоящей цензуры на радио и телевидении. Во Франции, в Соединенных Штатах, в Канаде — везде в так называемом цивилизованном мире. В эфире прокручивают только песни в исполнении похожих друг на друга молодых людей, без конца участвующих во всевозможных «звездных академиях» и «фабриках талантов». Одни и те же бесцветные дилетанты с их пошлыми рефренами крутятся по всем волнам по двадцать раз в день. Остальные же певцы практически исчезли, словно они уже и не существуют. Впрочем, эти циничные псевдоакадемии прекрасно соответствуют образу нашего времени. Эпохи фастфуда и торжества денег... Песня всегда была одним из наиболее ярких отражений общества, а вот уже четверть века мы говорим об эстраде не иначе как о шоу-бизнесе. Даже поэзия сегодня превратилась в бизнес.
— Эта песня о моей погибающей Манитобе. Век назад в моей родной провинции восемьдесят процентов населения говорили по-французски. Наши предки, лесорубы и торговцы лесом, составили с индейцами удивительную нацию. А сегодня мы, метисы, оказались в собственном же доме экзотическим меньшинством. Тот язык Рабле и Гюго, которому меня обучали благородные монахи-иезуиты, практически уничтожен, выдавлен англоамериканцами. И самое страшное: нас заставляют думать и действовать по- американски — все рационализируется ради денег... Почему шестидесятые годы считаются в Канаде да и во всем западном мире золотой порой для песни? Да потому, что радиоканалы были открыты для всех певцов, и для серьезных тоже. Радиокомпании не гнались за рекламой и профитом любой ценой. На одной и той же волне можно было услышать и забойный рок, и поэзию Бориса Виана и Лео Ферре. Сегодня же все перекупают большие конгломераты радио и телевидения. Прежде всего американские. Господи праведный, что они творят с нашими радиостанциями в Квебеке! Скупают их десятками, пучками, а потом унифицируют: больше половины контента изготовляется в штабе холдинга и распространяется по региональным подразделениям... О свободном творчестве мечтать не приходится.
— Последним прибежищем для многих талантливых людей сегодня осталось радио. Точнее — редкие
