древнегреческим и древнееврейским языками. По неписаным правилам, возникшим еще в дореволюционные времена, это тот образовательный минимум, без которого нормальная богословская карьера невозможна. А изучать древние языки у румынских преподавателей было, мягко говоря, проблематично. Дай Бог румынским овладеть. В общем, возникло слишком много барьеров для погружения в серьезную науку. Что навсегда оставило меня на уровне популяризатора.
— Иногда да. Впрочем, популяризаторство тоже оказалось нужным. Да и те два года не могу назвать потерянным временем. Именно в Румынии я был рукоположен в диаконский сан. Посвящение совершил румынский патриарх Феоктист в Патриаршем соборе Бухареста. Добро на это дали, разумеется, в нашей Патриархии. Но Москве пришлось бы проходить через массу собеседований, подписывать кучу бумаг, заверять всех в лояльности к советской власти... С познавательной точки зрения тоже были свои плюсы. Сами лекции, правда, почти ничего не дали. Зато появилась возможность увидеть другое, нерусское православие. Румыны не были в такой степени, как мы, контужены атеизмом. Конечно, иерархам Церкви тоже пришлось идти на компромисс с властями. Но низы церковной жизни практически не пострадали. Там можно было наблюдать, например, такую удивительную для глаза советского человека картину. Идут по улице девочки-школьницы, на шеях — пионерские галстуки. Проходят мимо храма, останавливаются, крестятся и спокойно идут дальше. Но больше всего меня восхитила монастырская жизнь — множество нетронутых, никогда не закрывавшихся властями обителей. Со своим уставом, своим лицом. То, что можно назвать «не карьерным» монашеством. У нас в Союзе монахов было так мало, что почти любой был обречен рано или поздно стать епископом. А в румынских монастырях очень часто можно было встретить светлых старичков, которые всю свою жизнь провели в схиме и остались простыми монахами, без сана.
— Да, декабрьская революция до сих пор остается для меня загадкой. Я разминулся с ней всего на несколько часов. Собрался на каникулы домой, сел в вечерний московский поезд, а утром в купе заходит наш пограничник и спрашивает: «Что вы видели в Бухаресте?» — «В каком смысле?» — «Ну, там же события». — «Какие еще события?..» Оказалось, Чаушеску с женой накануне бежали из столицы... Честно говоря, не верю в спонтанный народный порыв. Нет, народ, конечно, не расстроился из-за того, что убрали Чаушеску. Уровень жизни был очень низок: много лет подряд страна, напрягая все силы, погашала внешние долги. Кстати, рассчитались с кредиторами по странному совпадению как раз накануне революции. Однако то, что еще вчера абсолютно послушные вождю госаппарат и армия были в мгновение ока парализованы, гневом народа не объяснишь. Куда больше это похоже на спланированный переворот. А поспешный расстрел Чаушеску показывает, что кто-то очень торопился спрятать концы в воду.
— Не пришлось: летом 1990 года я вернулся в Москву. К этому времени уже избрали нового патриарха, сменился и руководитель Совета по делам религий. Кстати, как шутили в те годы церковные остряки, историю Советского Союза и его экономики можно изучать по фамилиям чиновников, надзиравших за Церковью. При Сталине это был Карпов, при Брежневе — Куроедов: перешли на курочек. С середины и до конца 1980-х — Харчев: сойдут уже любые харчи. Самым последним был Христораднов: дайте, Христа ради, хоть что-нибудь... Так вот, будучи на каникулах в Москве, я зашел к ректору академии: «Может быть, я могу вернуться? Ситуация ведь изменилась». Владыка Александр неожиданно для меня согласился: «Пожалуй, можете». Пообещал восстановить меня на третьем курсе и предложил зайти через недельку.
Однако через неделю я услышал нечто куда более неожиданное. Ректор сообщил, что говорил обо мне с новым патриархом: Алексий II собирает «команду», ищет помощников. «Святейший сегодня служит в Лавре, — заключил владыка Александр. — На всенощной вы должны подойти к нему и представиться...» Алексий начал с того, что слышал обо мне как о человеке, у которого есть писательский дар. Я сказал: «Нет. Пишу больше от лености, чтобы не повторять двадцать раз одно и то же». Патриарх улыбнулся и предложил все-таки попробовать себя в качестве его референта. Дали написать пару пробных текстов — понравились. И началась работа. Фактически круг моих обязанностей включал три должности — референт, пресс- секретарь и аналитик.
— Патриарх понимал, что ему предстоит выступать перед большими аудиториями, общаться с прессой. А предыдущий патриарх, Пимен, не оставил в этом отношении никакого наследства. Один знакомый журналист, работавший в те годы в «Литературной газете», рассказал такой случай. «Литературка» решила взять интервью у Пимена — по поводу приближающегося 1000-летия крещения Руси. Перестройка, уточню, была уже в самом разгаре. Позвонили в Патриархию: так, мол, и так. В ответ секретарь патриарха произнес фразу, от которой в редакции чуть не попадали со стульев: «Простите, а вы эту идею в ЦК согласовали?» С интервью, разумеется, ничего не получилось.
Пимен не был медийным человеком. Он был монах, затворник. В тех редких случаях, когда публичных выступлений было не избежать, подготовка речи поручалась либо издательству Патриархии, либо Отделу внешних церковных сношений. Но у нового патриарха были сложные отношения с обеими этими структурами. Ему нужен был совершенно новый, свежий человек. А где его взять? В Церкви было три интеллектуальных центра. Два из них, издательство и ОВЦС, как я уже сказал, отпадали. Оставался только третий — академия. Поэтому патриарх обратился к ректору, ну а тот уже предложил меня.
— С очень печального события. Первый мой рабочий день в Патриархии совпал с известием об убийстве отца Александра Меня. Первое мое задание в новой должности — подготовка телеграммы соболезнования родным и близким от имени патриарха.
— Да, несколько раз я был у него дома, в деревне. Это были замечательные вечера, потрясающе интересные беседы. Но намного раньше личного знакомства с отцом Александром я познакомился с его книгами... В общем, мне не пришлось кривить душой, составляя текст. Потеря действительно была горькой.
