Аден (Aden), Каликат (Calicut), Малакка (Melaka), Аче (Aceh), Бантам (Bantam). Налоги и пошлины были низкими и при благоприятных условиях такие центры превращались в своеобразные офшорные зоны[851]. Исключением были правители Сривиджайа (Srivijaya), которые пытались контролировать торговые операции и управлять ими. Но эта политика провалилась, а само их государство, претендовавшее на доминирование в регионе, рухнуло.
Регулярное и эффективное государственное вмешательство в экономику приходит в большинство стран Азии вместе с европейским капитализмом и буржуазным порядком. Причем вмешательство правительства не только не является препятствием для развития капитализма, но становится важнейшим его условием. Торговый класс требует от властей поддержки и защиты. Европейские купцы, за спиной которых стояла мощь государства, оказывались в совершенно ином положении, чем их азиатские конкуренты, к которым туземная власть относилась с подчеркнутым безразличием.
Чем более буржуазными были собственные нравы и порядки у европейских пришельцев в Азии, тем больше была их склонность к установлению монополий на новой территории. Как отмечают историки, «португальское присутствие в юго-восточной Азии не изменило сколько-нибудь радикальным образом традиционную систему торговли, которая была разрушена только голландцами в XVII веке»[852]. При всей своей теоретической приверженности свободе торговли голландские предприниматели-колонизаторы старались установить монопольный контроль над производством и поставкой наиболее ценных товаров и поддерживали эту монополию силой оружия повсюду, где это было возможно. Именно эти монополии обеспечили принудительную интеграцию экономики Азии в новую систему мирового рынка.
С приходом европейцев правительственное вмешательство стало затрагивать не только сферу торговли, но и производства, причем речь идет не о традиционном сельском хозяйстве (которое на Востоке часто и раньше не могло развиваться без организуемой властями ирригации), а о продукции, предназначенной для рынка и экспорта. Принуждение к рынку, осуществлявшееся голландской администрацией по отношению к туземным общинам, было систематическим, последовательным и безжалостным на протяжении нескольких столетий. Голландские власти переориентировали хозяйство подконтрольных им территорий на обслуживание собственных экспортных потребностей. Они выкорчевывали плантации и высаживали новые, они решали, какие культуры можно или, напротив, нельзя разводить, причем все эти нормы не имели никакого отношения к потребностям местного рынка и спросу местного населения.
Разумеется, Азия в XV–XVII веках не имела гражданских институтов, подобных западным. Но реальная политическая жизнь региона была весьма далека от упрощенного образа «ориентального деспотизма», сложившегося в позднейшей европейской литературе. Вопреки позднейшим западным представлениям, империя Великих Моголов отнюдь не была «деспотическим государством», где все решала воля правителя. Власть вынуждена была считаться с традициями, привилегиями каст, правами общин, местными собраниями, нередко обладавшими судебными полномочиями. Точно так же, как и в Европе, центральное правительство стремилось консолидировать контроль над обществом, но делало это с гораздо меньшим успехом и настойчивостью. Вопреки мифу, созданному позднее на Западе, преимущество европейцев состояло как раз в наличии хорошо организованных авторитарных структур, жесткого контроля и четкой дисциплины, противостоявших расслабленности и хаосу восточного государства.
В Восточной Азии существовали собственные города-государства, управляемые мусульманской купеческой олигархией. Как и в Италии позднего Средневековья, не землевладельческая аристократия подчиняла себе городскую элиту, а напротив, выходцы из буржуазии становились правителями, подчиняющими себе старую знать: «было обычным делом, когда наиболее богатые купцы основывали новую династию султанов»[853]. По своей политической и экономической организации Малаккский султанат перед приходом португальцев может быть вполне сопоставим с коммерческими государствами Северной Италии.
Отличие Европы от Азии состояло не в более высоком уровне развития торгового капитала, а в том, что на Западе буржуазные отношения в сельском хозяйстве активно развивались начиная с XVI века (во многих странах — с конца XIV столетия). Накопление торгового капитала сопровождалось развитием сельского хозяйства, все более ориентированного на рынок. Разумеется, масштабы проникновения капиталистических отношений в европейскую деревню того времени остаются темой острых дискуссий между историками. По словам Роберта Бреннера (Robert Brenner), к концу XVI века в Англии «сельское общество уже вовсю двигалось к капитализму»[854]. Напротив, Перри Андерсон напоминает, что личная свобода крестьян, ставшая нормой на Западе с конца XIV века, «не означает исчезновения феодальных отношений в деревне»[855]. Феодальная эксплуатация крестьянства земельными собственниками возможна и без крепостного права. Однако даже если согласиться с этим замечанием, невозможно отрицать стремительного процесса аграрной трансформации, происходившего на Западе. Принципиальное отличие этого процесса от того, что мы наблюдаем в России и Польше или в Азии состояло в том, что на Западе сельский производитель сам по себе в возрастающей степени становился участником рынка, тогда как крупные землевладельцы заинтересованы были лишь в получении денежной ренты. Соответственно общинные структуры сельской самоорганизации быстро уходили в прошлое и почти полностью исчезли даже в отсталых районах Шотландии или Германии к концу XVIII века. Напротив, в Восточной Европе, как и в Азии, поставщиком сельскохозяйственной продукции на рынок выступает преимущественно (хотя и не исключительно) помещик либо государство, а общинные структуры деревни устойчиво воспроизводятся на основе ее хозяйственной самодостаточности.
Азиатская деревня продолжала жить и работать в соответствии с жесткими правилами традиционной экономики. Там, где торговые государства на Востоке, как и на Западе, жили за счет грабежа или игнорирования деревни, развитие довольно быстро заходило в тупик. Напротив, преобразования, происходившие в европейской деревне, отражались на всем обществе, в котором капитал отнюдь не был изолированным и до известной степени чужеродным элементом по отношению к традиционной жизни сельских общин. Правительства, опиравшиеся на ресурсы аграрного общества, все больше попадали под влияние буржуазных интересов, не теряя связи с глубинными сельскохозяйственными районами собственной страны. Европейское государство, объединявшее эти разрозненные интересы и пытавшееся своей властью интегрировать общество в единое целое, оказывалось в такой ситуации гораздо более действенным инструментом для распространения буржуазного порядка, чем восточные правительства, равнодушно возвышавшиеся над пестрым и неоднородным обществом, состоящим из живущих порой изолированно друг от друга каст, общин и социальных групп.
Преимущество европейцев состояло в наличии передовой организации насилия — государственных структурах и государственной политике, ориентированной на защиту интересов капитала, а на «тактическом» уровне — в существовании монопольных компаний, которые могли концентрировать ресурсы и развиваться в тесном взаимодействии с государством. Иными словами, сила Запада была прежде всего в способности строить рыночную экономику не-рыночными и даже анти-рыночными методами.
Другим важным преимуществом европейских компаний было то, что опирались они не на локальные, а на глобальные коммерческие сети, перераспределяя ресурсы между различными регионами мира, организуя разделение труда и гарантируя взаимозависимость потребления, иными словами, их преимущество было в способности развивать капитализм именно как миросистему, а не просто как определенный тип производственных и общественных отношений на локальном уровне.
Военная сила и коммерция были тесно связаны между собой, причем наиболее последовательным воплощением данного единства был флот. Как отмечают историки, западные компании «без колебаний использовали военно-морскую силу всякий раз, когда это сулило какие-либо преимущества»[856].
Если и существует некая специфика Запада, обеспечившая ему господствующее положение на протяжении двух с половиной столетий, то искать ее корни надо не в христианских ценностях, и тем более не в протестантской этике или демократических традициях, опирающихся на средневековые городские вольности. Превосходство Запада было обеспечено не его культурой, а соединением логики развития капитала с интересами государства, достигнутым в начале Нового времени. Именно государство является тем инструментом, с помощью которого буржуазный способ производства превращается в
