В войнах и конфликтах XVIII века и буржуазные, и абсолютистские государства демонстрируют поразительное отсутствие классовой или идейной солидарности. В этом плане ситуация разительно отличается от XVI и начала XVII века, когда религиозные, идеологические и социальные противоречия между государствами были важнейшим фактором в их конфликтах. И наоборот, после Великой французской революции абсолютистская Европа организовала единый фронт против молодой республики, осознав — несмотря на прежние конфликты — свою идеологическую общность.
Деидеологизация европейской политики в середине XVIII века связана с тем, что первый этап буржуазных преобразований в Европе был уже завершен почти повсеместно. Англия и Голландия опережали другие страны, но в целом Западный мир представлял собой достаточно однородное целое. Восточная Европа превращалась в его периферию, но ее правящие круги либо были бессильны что-либо сделать, как в Польше или Турции, либо были вполне удовлетворены сложившимся положением дел, как это было в России, чей имперский статус и могущество вполне могли сочетаться с периферийным типом социально-экономического развития.
Ситуация изменилась к концу столетия, когда экономический рост и накопившиеся на его основе социальные перемены вновь поставили вопрос об изменениях политических.
АМЕРИКАНСКИЙ БУНТ
По мере того как на протяжении XVIII века обострялось межгосударственное соперничество в Европе, ведущие державы, чувствуя угрозу своим колониальным позициям, прилагали максимальные усилия, для того чтобы консолидировать свой контроль над этими территориями как политически, так и экономически. Адам Смит считал, что эта политика была вредна и сдерживала рост всеобщего благосостояния. «Таким образом, — писал шотландский экономист, — после несправедливых усилий всех стран Европы взять себе всю выгоду от торговли со своими колониями ни одной из них не удалось еще до сих пор получить для себя ничего другого, кроме издержек на сохранение во время мира и защиту во время войны той притеснительной власти, которую они присвоили себе над ними»[920]. Отсюда, однако, преждевременно делать вывод, будто шотландский мыслитель был поборником прав угнетенных народов. Хотя он и сожалел об участи туземцев, но был глубоко убежден, что все их проблемы исчезнут сами собой по мере перехода от протекционизма к свободной торговле. Угнетение, в соответствии с его логикой, проистекает вообще не от того, что те или иные туземные территории были принудительно вовлечены в систему капиталистического мирового рынка, а из того, что рынок этот неправильно, неэффективно управляется. Причем несправедливость в первую очередь проявляется не в угнетении туземцев, а в недопущении буржуа других европейских наций на колониальные рынки (другой вопрос, что и сами туземцы должны, по мнению Смита, получать свою долю выгоды от развития колониальной экономики).
Между тем объективная реальность в данном случае находилась в разительном контрасте с общим тезисом теоретика. В XVIII веке товарообмен между колониями и метрополиями рос впечатляющими темпами, свидетельствуя о том, что политические ограничения, накладывавшиеся на этот процесс европейскими державами, никоим образом не парализовали его. Позднее, несмотря на то что идеи Смита пользовались огромным авторитетом на протяжении последующих полутора столетий, колониальные державы не торопились открывать находящиеся под их контролем рынки для своих конкурентов. И дело тут не столько в политических и военных интересах великих держав, сколько в том, что колониальный монополизм становился важнейшим инструментом снижения издержек в рамках глобальной конкуренции. Вопреки теории Смита, монополизм, обеспеченный политически, вел не к удорожанию товаров и снижению производства, а к прямо противоположному результату. Промышленность европейских метрополий, получавшая сырье и рабочую силу по наиболее выгодным для нее ценам, имевшая гарантированный сбыт на обширном колониальном рынке, могла гораздо дешевле реализовывать свою продукцию и на прочих рынках.
Противоречия между наиболее развитыми в экономическом отношении американскими колониями Англии и «старой страной» нарастали не из-за того, что Лондон сдерживал развитие своих заморских владений, а, напротив, из-за того, что получив широкие возможности для развития и неограниченный доступ к рынку новой глобальной империи, колониальный капитал быстро перерос отведенные для него пределы, начав вырабатывать собственную систему целей и интересов. Первоначально американские элиты надеялись использовать «старую страну» в качестве инструмента для достижения своих целей, но по мере того как рассеивались эти иллюзии и выявлялось различие интересов и целей, обострялся и конфликт.
В XVII веке колонии Новой Англии задумывались как сырьевые базы, поставляющие для Великобритании древесину, смолку, пеньку и другие товары, ранее импортировавшиеся из России. Однако попытки развивать в колониях подобные производства успеха не имели. Хозяйственная структура северных колоний скорее дублировала экономику метрополии, нежели дополняла ее. В свою очередь британское правительство все менее интересовалось Новой Англией: «ориентация английской колониальной политики изменилась в пользу тропических и субтропических стран, откуда Англия могла бы получить постоянный поток экзотических продуктов для собственного потребления и вывоза в другие страны»[921].
В политическом отношении колонии тоже были в значительной мере предоставлены сами себе. Самоуправление колоний в Северной Америке в значительной мере было результатом английской революции, в ходе которой местная протестантская буржуазия, воспользовавшись смутой в метрополии и при поддержке сторонников парламента в Лондоне, фактически взяла власть в свои руки.
Уже в 1640 годах преуспевающие купцы Массачусетса проявляли сепаратизм, заявляя: «английские законы мы должны соблюдать только тогда, когда мы находимся в Англии» [922].
С конца XVII века североамериканские колонии и их «историческая родина» (mother country) все больше экономически отдалялись друг от друга. «Новая Англия практически ничего не поставляла метрополии. Больше того, колонии в значительной степени дублировали экономику Англии и конкурировали с ней в поставках продовольствия на острова Вест-Индии, в торговле, в рыболовстве»[923].
Плантаторские колонии Юга развивались — с точки зрения интересов английской буржуазии — более успешно, поставляя на европейские рынки рис, сахар, хлопок и табак, выращиваемые чернокожими рабами. В этом они сближались с островами Карибского моря, перешедшими под контроль Великобритании. Именно рабовладельческие колонии (Ямайка, Барбадос и Виргиния) были первыми самоуправляющимися территориями, создавшими свои выборные институты уже в конце XVII века — естественно, только для белых поселенцев. Созданные там институты распространялись на прочие колониальные владения, а имевшиеся юридические прецеденты использовались для решения спорных вопросов в других местах.
К середине XVIII века Бостон, Филадельфия и Нью-Йорк превратились в ведущие торговые центры империи. Рынок Филадельфии современники называли «самым большим в известном мире, но уж точно самым большим в Америке»[924]. Успешное развитие этих городов было естественным результатом общего роста трансатлантической экономики и сложившегося в нем разделения труда. Корабельные доки портов северной Америки обеспечивали торговый и военный флот современными судами, коммерция процветала, а производство опиралось на растущую армию тружеников, объединявшую как свободных белых рабочих, так и чернокожих рабов. Наемный труд использовался не только в сфере производства — одним из секторов экономики, привлекавших большую массу наемных работников, была торговля, включая растущий коммерческий флот. Уже в 1700-е годы одной из важнейших задач английской морской администрации стало урегулирование трудовых споров между моряками и судовладельцами. Суды адмиралтейства (Vice-admiralty courts) разбирались с многочисленными претензиями по заработной плате и условиям труда, вызывая возмущение предпринимателей стремлением
