обществах, где новации становятся требованием рынка, нонконформизм может быть не более чем проявлением своеобразного метаконформизма. Кооперативы и различные экспериментальные творческие и производственные ассоциации порождают собственные нормы и условности, порой не менее жесткие, чем старая индустриальная культура. А подавляющее большинство трудящихся, обреченное на борьбу за выживание, Просто не может позволить себе роскоши «свободного творчества». Такая возможность может появиться у людей лишь непосредственно в процессе социальных преобразований, к которым они, по мнению идеологов, совершенно не готовы.
Политика левых партий в 90-е годы XX века поставила под вопрос еще один тезис, ранее воспринимавшийся как нечто само собой разумеющееся. Эти партии и их лидеры не просто перестают на практике выступать в качестве представителей трудящихся, но и перестают рассматривать себя в качестве таковых.
Самоопределение социал-демократии как «народной», а не только «рабочей» политической силы относится в большинстве стран к 1960—1970-м годам. Но подобное самоопределение вовсе не означало однозначного стремления порвать связи с традиционной социальной базой в лице рабочего класса. Речь шла, прежде всего, о расширений социальной базы левых. Напротив, в 1990-е годы социал-демократия осознанно отдаляется от рабочего класса. «В социалистических партиях, – отмечает Сассун, – все более преобладают активисты, вышедшие из «среднего класса», что парадоксальным образом позволяет этим партиям более адекватно отражать социальную базу постиндустриального общества». В Лейбористской партии Великобритании лишь один из четырех членов является рабочим. Профсоюзы «белых воротничков», зачастую не являющиеся коллективными членами партии, дают больше индивидуальных членов, чем состоящие в партии профсоюзы «синих воротничков». К тому же «средний член Лейбористской партии значительно богаче среднего избирателя».[246] Иными словами, партия опирается на относительно благополучную часть общества. Среди представителей «среднего класса», в свою очередь, было заметно все более явное деление между тяготеющими к левым представителями общественного сектора и более правыми функционерами частных предприятий. В этом смысле левые в Англии, как и в ряде других стран, оказывались представителями скорее институтов Welfare State, нежели определенного класса.
Однако поворот к «среднему классу» вовсе не означал, будто рабочий класс более не нуждался в политическом представительстве. Даже относительное благополучие «рабочей аристократии» европейских стран отнюдь не свидетельствует об исчезновении пролетариата, который, якобы растворяется в «среднем классе».
Понятие «средний класс» характеризует уровень потребления, но отнюдь не место людей в системе производственных отношений. А конфликт труда и капитала не исчезает в ситуации, когда труд достойно оплачивается. Более того, поскольку этот конфликт порожден объективным противоречием интересов, он воспроизводится снова и снова, независимо от уровня оплаты труда, а борьба рабочих за свой жизненный уровень и социальные права является перманентной. Ее невозможно прекратить или приостановить. А достигнутый уровень не поддерживаетея автоматически. Положение рабочих зависит от их готовности и способности защищать свои интересы.
Отказ левых политиков и идеологов от опоры на рабочий класс не был просто изменением теоретической концепции. Он представлял собой практическое предательство, последствия которого непосредственно сказались на жизни миллионов людей. Другое дело, что вызвано это предательство было не злым умыслом отдельных беспринципных индивидов или групп, а противоречиями и кризисом самого движения.
В большинстве стран рабочие продолжали на протяжении 1990-х годов по инерции голосовать за «свои» партии, но лишь потому, что у них не было альтернативы. К концу десятилетия наметился тревожный симптом: голоса стали все чаще доставаться правым популистам.
Возникла трагическая ситуация: традиционный индустриальный пролетариат все более теряет связь с левой политикой, а новые массовые слои трудящихся, занятые как в науке, так и в сфере услуг, не имеют с ней органической связи. Радикальные настроения, зарождающиеся в этой среде, за редкими исключениями, не имеют никакого отношения к парламентскому или академическому социализму. И тем более никак они не соотносятся с замкнутой самой на себя деятельностью квазиреволюционных сект.
Однако радикализация Масс становится реальным фактом. И это не может не сказаться на политике.
«Вопрос не только в том, – писал мексиканский политолог Лопес Кастельянос, – чтобы решить, какова должна быть стратегия, что предполагает внесение изменений в программы и разработку новых принципов парламентской работы и мобилизационной тактики, а в том, как вернуть доверие масс партиям, убедить широкие слои, обеспокоенные снижением уровня благосостояния (что вполне понятно), в том, что активное участие в политической жизни является: действительным механизмом социальных преобразований».[247]
Реальная практика левых партий в парламентской системе к концу XX века в большинстве случаев явно противоречила этой цели. Испанский публицист Энрике дель Ольмо говорит про появление «аполитичной, ручной, деидеологизированной левой», которая в принципе «не способна к действию».[248]
Это применимо не только к социал-демократии, но-и к значительной части радикальной левой, в том числе и внепарламентской, даже «революционной». Именно к ней относится ироническое замечание испанского писателя Хосе Хименеса Лосано о том, что, очевидно, существует два сорта «красных» – «прежние, у которых были идеалы, но которым нечего было есть», и другие, «которых звали «красными» по какой-нибудь другой причине, но которые не могли быть таковыми».[249] , Принадлежность к сильной левой партии открывает определенные перспективы личного успеха, даже если эта партия находится в оппозиции. Левые организации становятся механизмом, обеспечивающим вертикальную мобильность для образованных и активных выходцев из социальных низов и части «среднего класса». Ясно, что попытки некоторых левых течений требовать от своих сторонников аскетичного служения идее не шли на пользу движению. Однако в период кризиса политического движения деятельность оппозиции, лишенной моральных стимулов, рискует выродиться в еще одну, более изощренную, разновидность конформизма.
Разлагающее влияние парламентских или академических институтов на оказавшихся в их стенах радикалов было описано еще в XIX веке. И все же в прежние времена левым удавалось выработать мощное противоядие. Этим противоядием была связь парламентариев и интеллектуалов с массовым движением и глубокая идеологизация рабочих партий. Каковы бы ни были издержки жесткой идеологий традиционного социализма, в ней были заложены определенные моральные нормы и требования, нарушить которые было просто невозможно, не порвав, связи со своей организацией. А это автоматически означало и потерю высокого-положения в парламентской системе.
Идеология выступала одновременно критерием, ограничителей и моральным стимулом для «практического политика». Это было нечто, объединяющее парламентария с массами, а главное, система принципов равно понятная и «низам» и «верхам» движения. Иными словами, «низы» могли судить о действиях «верхов» по тому, насколько эти действия соответствовали общепринятым в партии идеям.
Деидеологизация рабочего движения сопровождалась закономерной эрозией нравственных требований по отношению к лидерам и интеллектуалам. Перенос центра тяжести с рабочих ? организаций на «средний класс» сопровождался постепенным исчезновением традиционной системы норм и ценностей. Не» удивительно, что левое движение созрело для нового морализма так же, как к началу XVI века христианская церковь созрела для Реформации, Возвращение к исходным принципам является революционным лозунгом.
Презрение интеллектуальных левых кругов к рабочим сравнимо лишь с презрением рабочих к этим кругам. И как бы ни был многочислен новый «средний класс» в западных странах, он оказался бессилен выработать собственную мораль. Отказ от исключительной ориентации на промышленного рабочего, естественный в условиях, когда мир труда претерпевает глубокие изменения, не привел к появлению новой, более широкой идеологии. Вместо того чтобы попытаться объединить вокруг себя разные группы эксплуатируемых, левые стали выразителями наивного себялюбия «широкого» «среднего класса».
