подделал в завещании подпись императора. Это и стало главным пунктом выдвинутого против него обвинения.
На русский престол возвели племянницу Петра I, дочь его старшего брата, Анну Иоанновну, вдовствующую герцогиню курляндскую. От недавних всесильных фаворитов отвернулись все.
Наталья Борисовна в своих воспоминаниях рассказывает, как, едва узнав о кончине императора, к ней немедленно съехались все родственники и стали отговаривать ее от замужества с Долгоруким: она-де еще молода, можно этому жениху отказать, будут другие, не хуже его, да и сватается уже отличный жених. «Войдите в рассуждение,— пишет дочь «благородного Шереметева»,— какое мне это утешение и честная ли это совесть, когда он был велик, так я с радостью за него шла, а когда он стал несчастлив, отказать ему».
Высокое нравственное сознание и зрелость понятия о женской чести в едва достигшей шестнадцати лет девушке поразительны.
«Я такому бессовестному совету согласиться не могла, а так положила свое намерение, когда сердце, одному отдав, жить или умереть вместе, а другому уже пет участия в моей любви. Я не имела такой привычки, чтобы сегодня любить одного, а завтра другого. В нонешний век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна: во всех злополучиях я была своему мужу товарищ. Я теперь скажу самую правду, что, будучи во всех бедах, никогда не раскаивалась, для чего я за него пошла».
Очень часто капризы своевольных, избалованных людей похожи на решимость и, бывает, даже носят характер бескорыстия: они так привыкли выполнять все свои прихоти, что не постоят за ценой и даже не станут считаться с реальностью жизни, которая, случается, мстит им жестоко.
Решимость Шереметевой не была ни капризом избалованной фельдмаршальской дочери, ни прихотью гордой «самоволки», не слушающейся ничьих советов. Наталья Борисовна оказалась одарена готовностью к самопожертвованию в любви до полного отречения от себя и своей жизни — редким женским талантом.
Долгорукий терял все — состояние, титулы, честь, свободу. У Шереметевой был выбор, и никто не обвинил бы ее, что она не захотела соединить свою судьбу с несчастьем, предпочла доводы рассудка нерасчетливой неосмотрительности. Это было бы тем простительнее, что легкомысленный нрав ее жениха был всем известен. Правда, строго и затворнически содержавшая себя невеста, возможно, и не подозревала о его слабостях.
«Плакали оба и присягали друг другу, что нас ничто не разлучит, кроме смерти. Я готова была с ним хотя все земные пропасти пройти». Понятно, что Долгорукий так потянулся в эти дни к своей невесте, так оценил ее привязанность. «Куда девались искатели и все друзья, все спрятались, и ближние отдалече меня сташа, все меня оставили в угодность новым фаворитам, все стали уже меня бояться, чтоб я встречу с кем не попалась, всем подозрительно».
В эти тяжкие для всего семейства Долгоруких дни, вдвойне горькие для Ивана Алексеевича упреками отца (не использовал последние часы императора для выгоды семейства, не сумел подписать у него завещания в пользу сестры), Наталья Борисовна обвенчалась со своим женихом в церкви подмосковного имения Долгоруких Горенки[75]. Никто из семейства Шереметевых не пришел проводить ее к венцу.
Терзаемая слухами о готовящейся опале своему возлюбленному и его семье, не имея близких, с кем можно было бы «о себе посоветовать», «ни от кого руку помощи не иметь», оставленная даже своими старшими братьями, «а надобно и дом и долг и честь сохранить, и верность не уничтожить»... В этих условиях венчание Шереметевой было нравственным подвигом, поступком самоотвержения и мужества.
Поражает жизненный ум Долгорукой. Ее страшит, что ей нужно идти в большую семью, где, кроме мужа и его родителей, было еще трое его братьев и три сестры. Она сознает, что она самая младшая и ей придется «всем угождать». «Привезли меня в дом свекров, как невольницу, вся расплакана, свету не вижу перед собою».
Через три дня после свадьбы — 8 апреля — вышел указ императрицы о ссылке всего семейства Долгоруких в дальнюю пензенскую деревню. Не успели высохнуть слезы молодой жены о том, что «и так наш брак был плачу больше достоин, а не веселию», а уж нужно было собираться в дальнюю дорогу.
Предусмотрительность дается горьким опытом беды, и умело подготовиться к ней часто не под силу даже искушенным. Что же спрашивать было с шестнадцатилетней, воспитанной в роскоши и достатке, молодой жены или с ее еще более избалованного и легкомысленного, безответственного мужа?
«Обоим нам и с мужем было 37 лет... Он все на мою волю отдал, не знала, что мне делать, научить было некому. Я думала, что мне ничего не надобно будет и что очень скоро нас воротют». Глядя с недоумением, как свекровь и золовки рассовывают по карманам бриллианты («мне до того нужды не было, я только хожу за ним следом»), она не взяла ни шуб — «потому что они были богатые», ни платьев. Мужу взяла тулуп, себе черное платье и простую шубу. Из тысячи рублей, присланных братом на дорогу, взяла только четыреста, остальные отослала обратно. «Из моей родни никто ко мне не поехал проститься — или не смели, или не хотели».
Из записок видно, что не в характере ее было обличать и упрекать: «Я намерена свою беду писать, а не чужие пороки обличать». В ее терпимости нет ни капли ханжеского смирения, принуждения себя к покорности, которое, к сожалению, иногда свойственно людям, считающим себя религиозными. Спокойствие Долгорукой и не от равнодушия — кто же может остаться безразличен к нанесенным обидам? Скорее это подлинное мужество много испытавшего, много пережившего и не сломившегося духом человека.
На Долгорукого беда свалилась неожиданно, Наталья Борисовна не вытащила нечаянно, а сознательно приняла свой тяжкий жребий.
Ее мужества хватало на двоих. Записки ее полны счастливой гордости, что она утешала и поддерживала мужа:
«Мне как ни было тяжело, однако принуждена дух свой стеснять и скрывать свою горесть для мужа милого», «истинная его любовь ко мне принудила дух свой стеснить и утаевать эту тоску и перестать плакать, и должна была и его еще подкреплять, чтоб он себя не сокрушил: он всего свету дороже был».
Вспоминая в своих «Своеручных записках» недолгие счастливые дни своей жизни, она пишет: «Мое благополучие и веселие долго ли продолжалось? Не боле, как от декабря 24 дня (день обручения с женихом. — С. К.) по генварь 18 день (день смерти Петра II. — С. К.). Вот моя обманчивая надежда кончилась. Со мной так случилось, как с сыном царя Давида Нафаном: лизнул медку, и запришло было умереть (эти библейские строчки «вкусих мало меду, и се аз умираю» Лермонтов поставил эпиграфом к поэме «Мцыри».— С. К.). Так и со мною случилось. За 26 дней благополучных, или сказать радостных, 40 лет по сей день стражду; за каждый день по два года придет без малого... еще шесть дней надобно вычесть».
Семья Долгоруких была недружная, грубая, негостеприимная. Как только выехали из Москвы, молодых отделили на свое хозяйство. Денег же у них почти не было, но пришлось и сено лошадям, и провизию покупать себе самим. Едва успели доехать в дальние пензенские деревни, как из Москвы прискакал офицер с солдатами.
Новый указ предписывал новую ссылку — «в дальний город, а куда — не велено сказывать, и там нас под жестоким караулом содержать, к нам никого не допущать, ни нас никуда, кроме церкви, переписки ни с кем не иметь, бумаги и чернил нам не давать».
Казалось, что уже и так беда полною мерою, но нет предела плохому и не вымеряна никем бездна с несчастьями, в которую можно погружаться все глубже и глубже.
Долгоруких повезли в Верезов — тот самый сибирский городок, куда незадолго до того был сослан Меншиков со всей своей семьей.
Леди Рондо пишет на родину об этих событиях в своих письмах: «Все семейство Долгоруких, в том числе и бедная царская невеста, сосланы в то самое место, где находятся дети князя Меншикова. Таким образом, обе женщины, которые одна после другой были помолвлены за молодого царя, могут встретиться в изгнании. Это событие, мне кажется, может послужить хорошим сюжетом для трагедии. Говорят, что дети Меншикова возвращаются и будут доставлены той же стражей, которая препроводит в ссылку Долгоруких... Вас, может быть, удивляет ссылка женщин и детей, но здесь, когда глава семьи впадает в немилость, то все его семейство подвергается преследованию, а имение отбирается».
