стыком Центрального и Юго-Западного фронтов сосредоточить резервы не менее пяти усиленных дивизий. Они будут нашим кулаком и действовать по обстановке.
– А как же Киев? – в упор смотря на меня, спросил И.В. Сталин.
Я понимал, что означали два слова: „Сдать Киев“ для всех советских людей и, конечно, для И. В. Сталина. Но я не мог поддаваться чувствам, а как начальник Генерального штаба обязан был предложить единственно возможное и правильное, по мнению Генштаба и на мой взгляд, стратегическое решение в сложившейся обстановке.
– Киев придется оставить, – твердо сказал я. Наступило тяжелое молчание… Я продолжал доклад, стараясь быть спокойнее.
– На западном направлении нужно немедля организовать контрудар с целью ликвидации ельнинского выступа фронта противника. Ельнинский плацдарм гитлеровцы могут позднее использовать для наступления на Москву.
– Какие там еще контрудары, что за чепуха? – вспылил И.В. Сталин и вдруг на высоких тонах бросил:
– Как вы могли додуматься сдать врагу Киев?
Я не мог сдержаться и ответил:
– Если вы считаете, что я, как начальник Генерального штаба, способен только чепуху молоть, тогда мне здесь делать нечего. Я прошу освободить меня от обязанностей начальника Генерального штаба и послать на фронт. Там я, видимо, принесу больше пользы Родине.
Опять наступила тягостная пауза.
– Вы не горячитесь, – заметил И.В. Сталин. – А впрочем… Если вы так ставите вопрос, мы сможем без вас обойтись…
– Я человек военный и готов выполнить любое решение Ставки, но имею твердую точку зрения на обстановку и способы ведения войны, убежден в ее правильности и доложил так, как думаю сам и Генеральный штаб.
Сталин не перебивал меня, но слушал уже без гнева и заметил в более спокойном тоне:
– Идите работайте, мы вас вызовем.
Собрав карты, я вышел из кабинета с тяжелым чувством. Примерно через полчаса меня пригласили к Верховному.
– Вот что, – сказал И.В. Сталин, – мы посоветовались и решили освободить вас от обязанностей начальника Генерального штаба. На это место назначим Шапошникова. Правда, у него со здоровьем не все в порядке, но ничего, мы ему поможем.
А вас используем на практической работе. У вас большой опыт командования войсками в боевой обстановке. В Действующей армии вы принесете несомненную пользу. Естественно, что вы остаетесь заместителем наркома обороны и членом Ставки.
– Куда прикажете мне отправиться?
– А куда бы вы хотели?
– Могу выполнять любую работу. Могу командовать дивизией, корпусом, армией, фронтом.
– Не горячитесь, не горячитесь! Вы вот тут докладывали об организации операции под Ельней. Ну и возьмитесь лично за это дело.
Затем, чуть помедлив, Сталин добавил:
– Действия резервных армий на Ржевско-Вяземской линии обороны надо объединить. Мы назначим вас командующим Резервным фронтом. Когда вы можете выехать?
– Через час.
– Шапошников скоро прибудет в Генштаб. Сдайте ему дела и выезжайте.
– Разрешите отбыть?
– Садитесь и выпейте с нами чаю, – уже улыбаясь, сказал И.В.Сталин, – мы еще кое о чем поговорим»[419].
Приведенный выше пассаж интересен не только под углом зрения отношений Сталина с высшими военачальниками, и особенно с Жуковым. Сошлюсь здесь на воспоминания А.Т. Рыбина, работавшего в отделе охраны членов руководства. Его воспоминания весьма противоречивы и не всегда вызывают доверие. Однако как вспомогательный источник они могут быть использованы, учитывая сказанное о них. Определенную ценность представляет и то, что Рыбин ссылается не только на свои собственные воспоминания, но и на то, что ему рассказывали его сослуживцы – сотрудники личной охраны Сталина и другие лица из органов безопасности, прикрепленные к руководителям.
«Взаимоотношения Сталина с Жуковым во время войны были сложными и никем из историков не разгаданы.
Сталин умный, хитрый, жесткий, сдержанный с подчиненными, тем более с командующими фронтами и простым народом.
Жуков резкий, порывистый, допускавший грубости с подчиненными, в том числе с Верховным Главнокомандующим…
Сталин относился к Жукову, как отец к сыну, нередко его бранил, но и многое прощал, усматривая в нем талант военачальника…»
Ссылаясь на сотрудника для поручений, состоявшего при Жукове, Рыбин приводит такой эпизод, характеризующий отношения между Сталиным и Жуковым.
«4 декабря 1941 г. Жуков проводил совещание в бомбоубежище штаба с командующими армиями фронта, ставил задачи перед комсоставом на период контрнаступления.
В это время позвонил Сталин. Жуков находился в напряжении. Во время разговора со Сталиным у Жукова лицо стало покрываться пятнами и заходили на щеках желваки. Это уже было не к добру и предвещало ссору. Выслушав Сталина, Жуков отпарировал: „Передо мной 4 армии противника и свой фронт. Мне лучше знать, как поступить. Вы там в Кремле можете расставлять оловянных солдатиков и устраивать сражения, а мне некогда этим заниматься“.
Верховный, видимо, что-то возразил Жукову, который потерял самообладание и выпустил обойму площадной брани, а затем бросил трубку на рычаг… Сталин после этого не звонил сутки. Позвонил 5 декабря в 24 часа и спросил: „Товарищ Жуков, как с Москвой?“ „Москву я не сдам“.
Сталин: „Тогда я пойду отдохну пару часов“».
Вспоминает друг семьи Жуковых Людмила Лактионова: «Жуков по этому поводу позднее при мне заявил: „Он пойдет отдохнет, а я тут не сплю несколько ночей“».
И Рыбин далее продолжает: «Жукова порой заносило высокомерие, и он терял над собой контроль. Что значит, он не сдаст Москву? Ставка на Западный фронт перебросила с Урала и Сибири, Казахстана 39 дивизий и 42 бригады. Без них даже золотой Жуков неизбежно померк бы навсегда»[420].
Конечно, все эти детали и нюансы весьма относительны. Мне лично кажется, что едва ли даже такой вспыльчивый и несдержанный человек, как Жуков, мог позволить себе в таком тоне вести разговор со Сталиным. Это – явные преувеличения так называемых очевидцев и других свидетелей. Что он мог серьезно возразить Сталину – это не вызывает сомнений, поскольку и другие военачальники приводят примеры того, как они вступали в спор со Сталиным. Но эти споры всегда имели свои границы, которые считались незыблемыми. Да и трудно представить себе, чтобы Сталин мог позволить говорить с собой в таком ключе.
Между прочим, Сталин 5 декабря 1941 г. не мог спрашивать у Жукова о судьбе Москвы. Тогда уже успешно развивалось московское сражение и гитлеровцы повсеместно отступали и угрозы для Москвы уже не было. Здесь, очевидно, перепутаны месяцы – подобный разговор, о котором я еще упомяну ниже, состоялся в один из дней ноября, а не в декабре.
Приведенные мною детали позволяют сделать простой вывод: Сталин в вопросах военного руководства проявлял в начальный период войны больше упрямства, чем потом. Он тоже учился
