сцены! Да еще в рок-ритме!
Наша «Юнона» начала обрастать богатой биографией. Еще бы, столько гастролей! Париж — это целая история. Нью-Йорк, Бродвей. Целая история.
Накануне юбилея «Юноны» газета «Известия» напечатала большую статью, из которой я взял для своих записей лишь начало и конец. Подзаголовок звучал так: «Знаменитый спектакль шел 299 раз, а выглядит на двадцать».
«Несмотря на свои 20 лет (на самом деле юбилярше убавили почти полгода — премьера состоялась 20 октября 1981 года), спектакль до сих пор молод: зал набит, спекулянты продают билеты по 1200 рублей, и они улетают со свистом. Постарели те, кто в 1982 году, сразу после премьеры, правдами и неправдами прорывался в театральный зал, чтобы приобщиться к невиданному: на сцене театра, подведомственного Свердловскому РК КПСС, вышла рок-опера. В кассе билеты стоили тогда десять рублей, с рук шли по пятьдесят, театралы чувствовали, что в СССР что-то изменилось.
Гремел оркестр, Караченцов пел о том, что мексиканская красавица напоминает ему лик Казанской Божьей Матери, Свердловский РК КПСС отправлял бумаги в Инстанцию: Московский ордена Октябрьской Революции театр имени Ленинского комсомола занимается религиозной пропагандой. Через несколько месяцев после премьеры билеты шли и по сто рублей — спектакль был хорош, но более всего публику притягивало другое…
А начало всему положила «Юнона» — не первый и даже не первый культовый, но самый громкий из спектаклей Марка Захарова. Еще не было перестройки, Горбачев занимался Ставропольем, Ельцин проводил жесткую партийную линию в Свердловской области, но те, кому удалось достать билет на новую премьеру театра имени Ленинского комсомола, почувствовали — задул свежий ветерок, и время снялось с якоря, впереди может быть что-то интересное.
В 1982 году Свердловский районный комитет Коммунистической партии Советского Союза жил как всегда: порождал новые бумаги, переправлял их наверх и не чуял над собой никакой беды, не знал, что ему явилось знамение. Того, что идеологически невыдержанный спектакль Московского ордена Октябрьской Революции театра имени Ленинского комсомола ««Юнона» и «Авось»» предвещает скорый конец всех отечественных партийных учреждений, РК КПСС не ведал…»
Марк Анатольевич утверждал, что найти замену Николаю Караченцову в ««Юноне» и «Авось»» практически невозможно. Никогда, ни под каким видом не будет никаких замен. А потом Коля (мы ему не говорили, что теперь «Авось» играют без него) увидел по телевизору Диму Певцова в роли Резанова. Он был поражен: «Что это такое? Это что — «Авось»? И воскликнул: «Что это за белиберда!» Он увидел, как Дима (это был фильм, который показывали, слава богу, в 10 часов вечера, когда Коля уже спит. А он возьми и выйди — сигарету своровать) поет арию Резанова, репетирует, пробует… Коля на это внимательно смотрел, а после опять сказал: «Что это? Глупость какая!» И ушел.
««Юнона» и «Авось»» был весь настроен на Караченцова. На человека, который обладает, я повторяю, сочетанием многих талантов. Это, во-первых, драматический талант необыкновенный, сила, темперамент, вокал, пластика и еще при этом в нем есть то, что ему дал Господь Бог: светлая, благородная стать, начало человеческого духа. Он выходил на сцену, и люди в зале, я обращала на это внимание, начинали улыбаться — почему, никто не мог понять… Я думаю, что это потому, что Коля выносил поток теплой, солнечной энергии. Все его персонажи такие: Тиль и другие. Он даже когда играл в «Звезде и смерти…» Смерть, то и Смерть была обаятельна. Она буквально завораживала.
25-летие ««Юноны» и «Авось»». Марк Борисович от имени театра «Ленком» пригласил нас на юбилей, на праздничные торжества, где должно было состояться вручение каких-то орденов. Он сказал, что придумали такой ход: вот идет спектакль, и в финале появляются на сцене прежние исполнители ролей: Лена Шанина, которая споет кусочек арии Кончитты, Саша Абдулов в роли Фернандо выйдет и споет тоже какой-то кусочек… Я говорю: «Замечательно! Колечка тоже может выйти, хотя спеть он не сможет. Он просто может выйти… А может быть, фонограмма его там прозвучит? Скажем, последняя финальная ария: «Я люблю твои руки и речи//С твоих ног я усталость разую». Ему будет приятно, очень приятно».
Короче говоря, пришли мы на репетицию. И вот заканчивается репетиция, и все актеры встали и аплодируют Николаю Петровичу, кричат: «Петрович! Петрович!» Коля машет им руками, у него такая радость на лице, что он пришел. Я говорю: «Марк Анатольевич! А Коля, Коля-то где выйдет?» А он говорит: «Да нигде не выйдет». Я говорю: «Марк Анатольевич! А может, в финале где-нибудь прозвучит «Аллилуйя», его кусочек туда включите. Двадцать три года он отдал этому спектаклю!»
— Нет, мы не включим его фонограмму!
Я говорю: «Но почему?.. Хорошо, если вы не хотите его выпустить, то пусть сидит в зале, а на него будет направлен свет прожекторов, и пусть звучит его голос. Он его создал, этот спектакль! Он вообще перевернул всю Москву этим спектаклем, да и всю страну!»
На что Марк Анатольевич сказал:
— Но он же петь не может.
— Ну, фонограмму, фонограмму-то можно? Кусочек…
На что он сказал:
— Люда! Он не выйдет, фонограммы не будет, а вы режиссируйте у себя на кухне!
Я Марку Анатольевичу хотела сказать, что я так режиссирую у себя на кухне, что у меня муж живой, и я не одинока, и дождалась рождения внучки. Но у меня внутри запершило, комок подкатил к горлу, и я повернулась к Коле. Он встал. Он, видимо, хотел что-то сказать Захарову, но стесняясь, что у него плохо с речью, не стал ему ничего говорить. Я говорю: «Коля, пойдем!» Мы встали и пошли. Уже на улице я сказала: «Коля, что нам делать?» Он ответил: «Да не пойдем, вот и все! Зачем нам это надо!?»
Словом, мы решили, что не пойдем на юбилей. Действительно: зачем?
И вот стали нам звонить актеры из театра и просить:
— Люда! Вы должны прийти, должны прийти!
Выпила я валокордина 60 капель, для Коли взяла ампулу реланиума, если вдруг с ним нервный срыв случится, и говорю: «Коля, идем!» Он спрашивает: «Что, надо?» Я говорю: «Надо!»
И мы пошли.
Когда пришли, Марк Анатольевич нас не встретил, директор театра нас тоже не встретил. Нас встречали тележурналисты, которые снимали этот юбилейный вечер. Коля был в смокинге, я надела лучший свой туалет. Мы были красивы, у нас был праздник.
Короче говоря, начался спектакль, раздались первые звуки музыки. Выходят Паша Смеян, Сергей Чонишвили и все другие актеры. Я к Коле поворачиваюсь, смотрю: у него слезы в глазах. А я держу в руке ампулку, у меня теперь всегда с собой ампулка. Я спрашиваю его: «Что? Как?»
— Все нормально!
Когда закончился первый акт, мы вышли покурить. Начался второй акт. На одной из его любимых сцен — сцене любви — он вдруг поворачивается ко мне и говорит: «А мы эту Голгофу должны до конца вынести?».
Я говорю: «Раз пришли, то теперь должны эту Голгофу вынести!»
Мы взялись за руки, и я сказала:
— Я тебя очень люблю!
— Я тебя тоже!
— Мы вынесем!
И мы досмотрели до конца.
Зрители зааплодировали, стали скандировать: «Караченцов! Караченцов!» Они аплодируют и кричат все громче и громче. Нас забрасывают букетами.
Коля спрашивает: «Что нам делать?» Я говорю: «А мы с тобой уходим!»
Мы переступили через эти букеты и вышли. Зрители думали, что мы пошли на сцену… И вот сидим в фойе и молчим. Мы должны были ждать, когда нам вручат какие-то ордена: Коле — за исполнение роли в
