надеюсь. Не удержишь ворот — все пропадем. С богом!
Повинуясь приказу своего воеводы, дружинники сбегали со стен, выстраивались рядами около ворот. Когда рухнули воротные створки, рванувшихся в крепость татар встретили копья дружинников.
Жестокая сеча началась под сводами воротной башни. Сошлись грудь в грудь. Бесполезные копья теперь мешали. В ход пошли ножи, булавы, а то и просто кулаки. Мертвые стояли рядом с живыми. Татарские воины медленно вливались под воротную башню, выпирая дружинников Андреана. Исход битвы решался теперь не храбростью, не воинским искусством, не опытностью воевод: в такой тесной рукопашной схватке вступал в силу закон простого численного превосходства. Десяток сильнее одного, а сотня сильнее десятка…
Рухнул старый воевода Андреан, пораженный в горло ножом. Его помощник муромец Голтя держал булаву левой рукой: правая рука, подрубленная татарской саблей, повисла плетью. Все меньше оставалось перед воротами воинов в русских остроконечных шлемах. Остей Укович посылал подмогу, оголяя стены.
Ворота удалось отстоять, но татары во многих местах пролезли через бойницы, возле которых уже не было защитников, прыгали со стен в сугробы, внутрь крепости. Тревожно завыла сигнальная труба, сзывая уцелевших в сече рязанцев к воеводскому крыльцу. Опять сомкнулся возле Остея Уковича русский строй — недлинный, редкий. Но татары не пошли на копья, остановились поодаль, натянули луки. Падали на затоптанный, окропленный кровью снег последние защитники Онузы, но никто не бросил оружия, никто не просил о пощаде. Все было кончено.
Татары разбежались по избам, клетям, погребам, хватали, что попадалось под руку. А над Онузой уже поднималось пламя пожара.
На одну крепость стало меньше у рязанского князя, трех сотен воинов недосчитало рязанское войско. Это была первая кровь нашествия, первые жертвы. А сколько их еще будет в страшную зиму 1237 года?
Не знали на Руси ни о будущих жертвах, ни о уже принесенных. Батыево нашествие без следа смыло с лика земли крепостицу Онузу, даже память о ней исчезла, и спустя столетия досужие историки будут только гадать, что именно означало это название — «Онуза». Город ли, урочище, древний могильник или просто луговину меж лесов, стеной стоявших вдоль невеликой реки Лесной Воронеж…
Глава 3
Удальцы и резвецы рязанские
Рязанское войско спешило на юг, к степному рубежу. Путь — привычный воеводам князя Юрия Игоревича, знакомый до малого мостика над пересохшим ручьем. В одном была разница с прошлыми годами — шли зимой, когда обычно степняки замирялись, и не одними конными дружинами, а всей рязанской силой.
Дорога ржавой лентой огибала курганы, спускалась в низины, взбегала на пологие склоны возвышенностей, сливаясь на горизонте с невысоким декабрьским небом.
Скорбно чернели кресты на обочинах.
Изредка попадались деревни — обезлюдевшие, тоскливые. Ветер хлопал дверьми брошенных изб, перекатывал клочки сена во дворах. Везде были заметны следы поспешного бегства: рассыпанное возле клетей зерно, бочки и лари, брошенные посреди улицы, сани с вывороченными оглоблями. Стронулась с места земля Рязанская.
Мужики, подхватив топоры и рогатины, ушли в города — становиться под княжеские стяги, биться с супостатами.
Бабы с ребятишками схоронились в землянках по оврагам или пробирались к Мещерской стороне, в непролазные лесные дебри.
Привычной была военная опасность для Рязанской земли, порубежной со степью. Промедлишь — пропадешь, поляжешь под кривой половецкой саблей или из вольного хлебопашца превратишься в полонянника, что горше смерти. В одну ночь, бывало, уходили в безопасные места целые волости, и половцы, прорвавшиеся через сторожевые заставы, находили опустевшие деревни — ни пограбить, ни полону взять. Даже собак уводили рязанцы с собой в леса, даже кошек уносили в лукошках.
Когда половцы отъезжали обратно в Дикое Поле, кошку потом первую пускали через порог в новую избу, рубленную на месте сгоревшей — для счастья, для домовитости. Собаку привязывали у тесового, пахнущего свежим лесом крыльца. Пусть лает, пусть все слышат: хозяин жив, хозяин вернулся!
Только старики — древние, неходячие — оставались порой в покинутых деревнях. Что с них возьмешь? Им все равно где помирать — свое отжили… И сидели старики — седые, негнущиеся, в белых смертных рубахах — у околицы, смотрели бесстрашными глазами на чужих всадников. И случалось, что не поднималась рука у убийцы-половчина, обходила смерть стороной.
Рассказывали в деревнях, что будто бы дед Шилко за долгую свою жизнь бессчетное множество половецких набегов пересидел у околицы. Под конец и половцы его признавать стали: проезжая мимо, махали деду волчьими шапками. Но смерть принял дед Шилко все-таки от половцев: напоили они старика насильно бесовским своим напитком — кумысом, оскоромили. Побрел Шилко на старости лет, во искупление греха своего невольного, в град Зарайск, к чудотворному образу Николину. Дойти-то дошел, отмолил грехи, но на обратном пути помер…
Нынче и стариков не осталось в деревнях — мертво, как на погосте. Будто через пустыню шло рязанское войско. Только волки тенями скользили по дальним курганам, чуяли добычу, да воронье провожало зловещим карканьем.
Князь Юрий Игоревич вел полки осторожно, высылая далеко вперед конные станицы. Всем воинам было велено идти в доспехах, копья и боевые топоры на сани не складывать, тетивы луков держать за пазухой, в тепле, чтобы не одеревенели на морозе.
Сам князь ехал с большим полком. Слева и справа, по боковым дорогам, двигались пронский и муромский полки со своими князьями, а позади — засадный полк Романа Ингоревича, племянника рязанского князя. Такой походный строй был привычен для Руси. Так ходили в походы предки.
Всю воинскую силу Рязанской земли вывел в поле князь Юрий Игоревич. Ровными рядами ехала за ним дружинная конница, нарядные всадники в островерхих русских шлемах, с продолговатыми красными щитами, с длинными боевыми копьями. Не на сотни шел счет дружинникам, как во время прошлых походов, — на тысячи.
За дружиной — конные же боярские отряды, каждый со своим стягом.
Тяжело топотало пешее городовое ополчение, тоже со щитами и копьями, в сапогах и нагольных полушубках, кое-кто даже в кольчугах — богатыми были рязанские города, и торговые люди в них — тоже не бедные, справили для безопасности в бою дорогие доспехи.
А позади всех, визжа мерзлыми лапотками, помахивая топориками и рогатинками, валила земская, мужицкая рать, смерды-пахари. И в походе, и в пиру, и в добыче смерды всегда позади. Но в битвах не раз случалось, что ставили воеводы мужицкую бездоспешную рать вместо передового полка, выжидая, пока увязнут в мужицких телах вражеские мечи, и только тогда бросали вперед княжеские и боярские конные дружины — добывать победу и славу. Издавна так повелось в княжеской Руси, со времен «Русской правды»: смерд дешев, не в пример дешевле благородного мужа-дружинника. Пять серебряных гривен — цена смерду, а княжому мужу — сорок гривен…
Войско, приближаясь к рубежу, умножалось на глазах.
Нахлестывая коней, догоняли войско припоздавшие боярские дружины из дальних волостей.
Из оврагов выползали прятавшиеся до поры смерды, молча пристраивались к пешей рати.
Юрий Игоревич то и дело съезжал на обочину, придирчиво разглядывал проходившие мимо полки. Было от чего и радоваться, и огорчаться.
Воины шли твердо, уверенно. Лица их были суровы, руки крепко сжимали древки копий. Длинные волосы выбились из-под островерхих шлемов, бороды заиндевели. Пронзительно скрипел под сапогами снег. Час за часом шагала пешая рать, но отставших не было. В едином строю, единым порывом —
