дальше.
Вскоре Юлиана переселили в другую келью — просторную, богато убранную, совсем рядом с покоями настоятеля. Каждый вечер приходили для доверительной беседы братья-проповедники, уже побывавшие в странах Востока, советовали, наставляли, предостерегали. Звучали в тишине диковинные названия стран и народов. Шелестели пергаментные листы, хранившие от непосвященных тайны миссионерских путешествий.
Наконец, в монастырь была доставлена королевская охранная грамота с позолоченной печатью. Оставалось получить благословение папского легата[9]. Отец- настоятель испросил аудиенцию. Вместе с настоятелем Юлиан пришел в мрачный, похожий на рыцарский замок, дворец легата.
Легат небрежным жестом прервал настоятеля, принявшегося было неторопливо повествовать о богоугодности миссии, которую предстояло свершить Юлиану, и сказал такое, по сравнению с чем даже поиски прародины венгров отступили на второй план.
— Ты едешь в восточные страны в страшное время, — обратился легат к Юлиану. — Из глубин Азии надвигаются на христианский мир дикие племена монголов. Мы не знаем о них почти ничего, но, по слухам, сила их ужасна, их бесчисленное множество и все они на конях. Тебе надлежит узнать, что хотят монгольские правители и нельзя ли направить их варварскую силу на пользу святой церкви. Неисповедимы пути господни! Кто знает, не сокрушат ли язычники друг друга и не воссияет ли над обломками языческих царств благотворящий крест?
Потом легат заговорил о большой стране, которая лежит к востоку от Польши и Венгрии — земле русских. Русские отвергают призывы войти в лоно католической церкви. Не устрашит ли упрямцев нашествие дикого кочевого народа? Не попросят ли они помощи у римского папы, признав его своим духовным пастырем? Обо всем этом должен узнать Юлиан, ибо на то есть воля апостольского престола…
— Сын мой! В трудах тебе поможет брат Герард. Верь ему, как веришь духовным отцам своим, ибо Герард достоин доверия! — закончил легат и позвонил в колокольчик.
Вошел монах в коричневой рясе доминиканца. Из-под капюшона остро поблескивали недобрые серые глаза, рыжая клочковатая борода закрывала шею. Монах поклонился, откинул капюшон. Он был совершенно лысым, и потому изборожденный морщинами лоб казался непомерно высоким.
Юлиан с любопытством оглядел своего будущего спутника. Младшие братья Иоанн и Яков, назначенные в миссию отцом-настоятелем, были ему давно знакомы. Молодые, крепкие, послушные, они нравились Юлиану. Нравилась их почтительность, их жертвенная готовность следовать каждому слову старшего брата. Да иначе и быть не могло. Удел младших — беспрекословное повиновение. Но будет ли повиноваться Герард?
Рыжебородый монах, будто догадавшись о беспокойных мыслях Юлиана, криво усмехнулся, но тут же склонил голову в смиренном поклоне. Юлиан удовлетворенно вздохнул. Кажется, его опасения напрасны. К тому же Герард может быть полезен. Дополнительное поручение легата потребует много усилий, пусть этим занимается Герард. Он же, Юлиан, по-прежнему будет думать о поисках Великой Венгрии. Итак, в путь! В путь!..
…Дорога медленно катилась под копыта коней, бесконечная и однообразная. Привычно перебирая руками поводья, Юлиан равнодушно поглядывал по сторонам. Весеннее многоцветное буйство природы не трогало его душу. Мысленно он был уже далеко, за морем, где по бескрайним степям проносились дикие наездники, где находился самый край известного европейцам мира.
Рядом покачивался в седле брат Герард. Доверенный человек легата оказался на удивленье немногословным. Молчал часами, на вопросы отвечал коротко, неохотно. Порой Юлиан даже забывал, что он рядом. Иоанн и Яков держались поодаль, не столько из почтительности к старшим, сколько из желания поболтать на свободе. До Юлиана доносились их оживленные голоса и смех.
Через Дунай монахи переправились на плоту. Охранная грамота короля Белы открыла им границу Болгарского царства. Как вехи на пути, остались позади многолюдные болгарские города: Ниш, Средец, Филиппополь. Болгарский гарнизон стоял и в городе Адрианополе, недавно отвоеванном воинственным царем Иваном II Асенем у Латинской империи[10]. Владения нынешнего ее правителя, престарелого императора Иоанна де Бриеня, сузились до неширокой полосы земли под стенами Константинополя. А с востока, из Малой Азии, наступал на латинян правитель Никейской империи[11] Иоанн Ватац, которого римский папа объявил «врагом бога и церкви». Но папское проклятие не помогло. Иоанн Ватац только что благополучно переправился с большим войском через Геллеспонт и угрожал столице Латинской империи. Трудные времена наступили для Константинополя. Рыцари-крестоносцы метались в кольце константинопольских стен, как волки в облаве. Никому не было дела до доминиканской миссии, непонятно для чего пробиравшейся на опасный Восток. Императорские чиновники отмахивались от Юлиана как от надоедливой мухи. Даже серебряные монеты не помогали. От серебра мздоимцы не отказывались, но своих обещаний не выполняли. Юлиан приходил в отчаяние. Константинополь, который считали мостом между Европой и Азией, оказывался тупиком.
Монахи уныло бродили у константинопольской гавани, заставленной полуразрушенными кораблями — с обвисшими снастями, поломанными реями, рассохшимися бортами; по загаженным палубам бегали крысы. Выбитые оконца кормовых кают были затянуты паутиной. Везде мерзость, запустение.
Избавление пришло неожиданно. К гранитной пристани причалила венецианская галера — нарядная, ярко расцвеченная флагами. По трапу сошли рослые воины с алебардами, в блестящих доспехах.
Юлиан, расталкивая любопытных (толпа на пристани собралась немалая, редко приплывали теперь корабли в Константинополь!), кинулся к галере. Умоляюще простирая руки, крикнул бритому капитану, равнодушно взирающему с борта на береговую суету:
— Именем господа! Важное дело!
Капитан помедлил, но все же приказал матросам, стоявшим у трапа, пропустить монаха на корабль — видно, заметил серебряный крест брата-проповедника, который Юлиан предусмотрительно достал из-за пазухи.
Договорились быстро. Принадлежность Юлиана к влиятельному Доминиканскому ордену и охранная грамота венгерского короля подтверждали законность его просьбы, а серебряные монеты, щедро высыпанные Юлианом на стол в капитанской каюте, с лихвой возмещали предстоящие расходы. Вечером Юлиан и его спутники уже перебрались на корабль.
Тридцать три раза поднималось солнце из зеленых волн Понта[12] и тридцать три раза скрывалось за горизонтом, пока галера плыла от Константинополя до скалистых берегов Сихии, земли черкесов.
Юлиан пробовал расспрашивать попутчиков о восточных странах, но те отговаривались незнанием. Может, так оно и было в действительности: галера плыла из Венеции, многие купцы впервые отправились в земли, лежавшие за Понтоном.
Неподалеку от Боспора Киммерийского[13] встретилась другая венецианская галера. Корабли долго стояли рядом, покачиваясь на волнах. О чем кричали люди с другой галеры, Юлиан не разобрал: он плохо понимал язык венецианцев, да и ветер относил слова. Но известия, как видно, были нехорошие. Купцы заперлись в кормовой каюте, пили вино и о чем-то долго спорили. А ночью Лукас, приказчик достопочтенного Фомы Пизанского, расхаживал, пошатываясь, по палубе, угощал матросов дорогим критским вином и бормотал, расплескивая из кубка пенящуюся благодать: «Пейте, пейте! Все равно пропадет!»
О подлинной причине купеческого беспокойства монахи узнали только в Матрике, городе с глиняными домами и множеством церквей старой греческой веры, куда галера приплыла в начале июля. Летний торг, который славился здесь большими оборотами, оказался на удивленье малолюдным и бедным. Не было товаров ни из Волжской Булгарии, ни из богатого Хорезма. Доминиканцы не смогли даже купить коней, чтобы продолжить путь. Местные торговцы — бородатые и бритоголовые — сокрушенно разводили руками:
— Всегда было много коней, куманы[14] пригоняли на торг тысячные табуны, а теперь на торгу пусто. Говорят, какие-то новые орды появились в степях, нарушили
