Александр II. Весна России

оставался в неведении о реальном положении дел в стране, пока крымский разгром не развеял иллюзии.

Александр II соприкоснулся с властью, находясь в тени отца, которого он чтил, и не мог до 1855 г. высказывать вслух свои сомнения, если они у него и были. Не будучи наследником, великий князь Константин, и это подтверждает его дневник, в своих суждениях всегда отличался большим здравомыслием и свободой. С самого начала царствования при Александре II восторжествовал принцип духовной честности, пусть даже царь считал, что до настоящего разрыва с прошлым необходимо соблюдать приличия. Но он понимал, что нужно признать катастрофу и вступить на путь правды, которой добивались во что бы то ни стало Хомяков, Аксаков и многие другие. Сразу же, несмотря на уважение памяти отца, несмотря на полученное образование, призванное сделать из него подобие Николая I, он, не колеблясь, вступил на этот путь — путь правды, свободы слова, гласности, которую полтора века спустя введет в моду другой российский реформатор — Горбачев. И, пытаясь остановить войну, добиться почетного мира, он одновременно прощает опальных, что лучше всяких слов свидетельствует о начале разрыва с прошлым.

Всего через несколько месяцев страна почувствовала, что атмосфера репрессий, характеризовавшая предыдущее царствование, становится менее удушливой. Правила приема в университеты, до тех пор довольно жесткие, стали более либеральными, и студентам вновь разрешили выезжать за границу. Цензура, которой подвергались все сочинения, ослабла, и многие запрещенные труды были, наконец, опубликованы. В религиозной сфере старообрядческие толки и согласия, находившиеся под постоянным контролем, были от него освобождены. Эти либеральные меры были распространены и на католическую церковь в Польше. Коронационным манифестом прощались податные недоимки для беднейших подданных империи, а районы, пострадавшие от Крымской войны, освобождались от налогов. Сложение налоговых повинностей распространялось и на евреев. Наконец, была объявлена амнистия всем политическим заключенным или ссыльным, в первую очередь декабристам. Только Бакунин остался обойденным милостью монарха[46].

В Манифесте после объявления мира государь намекал, что за этими частичными мерами «с помощью Божественного Провидения» в России могут последовать настоящие реформы: «Да утвердится и совершенствуется ее внутреннее благоустройство; правда и милость да царствуют в судах ее […] и каждый под сенью законов, для всех равно справедливых, все равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодами трудов невинных…» Несомненно, это пока еще осторожная декларация о намерениях, пусть доброжелательных, но все-таки расплывчатых. И тем не менее и для помилования опальных, и для Манифеста характерен совершенно новый тон. Амнистия тех, кто был осужден за противостояние системе, внимание к обездоленным и маргиналам (старообрядцы, евреи и даже католики), упоминание о законах, «для всех равно справедливых»: сколько предложений, открыто осуждавших дух царствования Николая I и демонстрировавших, насколько этот дух чужд его сыну. Несмотря на то, что на заре своего правления Александр 11 собирался защищать добрую память о своем отце, первые же его действия были приговором николаевскому строю. Наряду с законодательными инициативами рассуждения Александра о правде и справедливости были сочувственно приняты всем обществом, ожидавшем многого от нового государя.

Смена действующих лиц в его окружении тоже воодушевила тех, кто надеялся, что настанут новые времена. Сразу же после заключения мира министр иностранных дел К. В. Нессельроде, имя которого ассоциировалось с поражением, уступил свое кресло князю А. М. Горчакову. Чуть позже морской министр Меншиков был заменен великим князем Константином, у которого не было недостатка в проектах реформ военно-морского флота, но известного в первую очередь своими либеральными воззрениями. Едва получив назначение, он призвал под свои знамена людей, преданных идее не только технических, но и политических преобразований. Эволюцию в этой сфере можно проследить при чтении печатного органа министерства — «Морского сборника», — который из журнала, посвященного проблемам флота, превратился в политическое издание, уделявшее значительное место размышлениям о проблемах общества и власти. Вокруг великого князя объединились либералы, приглашенные в правительство, и он стал символом и глашатаем проектов реформ.

Именно в его окружении распространяли устный псевдозавет умирающего императора — в действительности апокриф — своему наследнику: «У меня было две мысли, два желания, — и ни одного из них я не смог исполнить… Первое, освободить восточных христиан из-под турецкого ига; второе: освободить русских крестьян из-под власти помещиков. Теперь война и война тяжелая, об освобождении восточных христиан думать нечего, обещай мне освободить русских крепостных крестьян». Фраза была, разумеется, выдумана от начала до конца, но она была предназначена для того, чтобы подготовить тех, кто апеллировал к авторитету покойного государя, к тому, чтобы в конечном счете принять реформы и, возможно, даже поучаствовать в их проведении.

Будучи человеком осторожным, Александр II поначалу не высказывался в пользу ни одной из сторон. В марте 1856 г. он, выступая перед представителями московского дворянства, заявил так: «Слухи носятся, что я хочу объявить освобождение крепостного состояния. Это несправедливо… Я не скажу вам, чтобы я был совершенно против этого, мы живем в таком веке, что со временем это должно случиться. Я думаю, что и вы одного мнения со мною; следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, чем снизу…» Эти внешне противоречивые предложения не воспринимались противоречивыми в России конца 50-х годов XIX в. и причина тому очевидна: все понимали, что хотя крестьянство затаило дыхание в ожидании не просто реформы, а «великого передела» земель, хотя интеллигенция внимательно следила за всеми действиями государя, в дворянско-помещичьей среде за малым исключением идея аграрной реформы встречала яростное сопротивление. Монархи, которые задумывались над этой проблемой — Екатерина II и Александр I, — так и не осмелились покуситься ни на дворянство, ни на его привилегии. И никто не рассчитывал на то, что оно примет русскую версию ночи 4 августа[47] .

И тем не менее Александр II открыл дискуссию и постепенно создавал инстанции, которые бы позволили перейти от намерений к действиям. Император был убежден, что, несмотря на предполагаемую оппозицию, в России не могло сохраняться крепостничество. За несколько десятилетий, отделявших его от предшественников, изменилась не только Россия, изменился весь мир. В Европе постепенно устанавливались законы рыночной экономики, росла конкурентная борьба за рынки сбыта, и крепостничество ни в коей мере не вписывалось в новые экономические потребности страны. Прибавим к этому, что крепостные крестьяне работали спустя рукава, не принося дохода своим хозяевам, которые часто нищали вплоть до того, что сами едва могли прокормиться. Крепостное право, а император и его сторонники это отлично знали, способствовало во второй половине XIX в. не только экономическому отставанию России, но и негативному отношению к ней в цивилизованном мире.

Реформировать «свыше»

Изменение статуса крестьянства вынуждало императора столкнуться с двумя угрозами: одна, исходящая от привилегированных слоев русского общества, которые должны были заплатить свою цену за реформу, другая — от тех, кого она облагодетельствовала. Александр не мог не знать, насколько дворяне дорожат, своей собственностью, и что для ее защиты способны подняться против того, кто затрагивает их интересы. Обширная история дворцовых переворотов в России могла служить ему предупреждением. С другой стороны, — и об этом предупреждали помещики — освобожденное крестьянство могло стать неуправляемой силой и поддаться естественному желанию восстать, объединиться по всей стране в огромные повстанческие отряды вроде тех, что некогда возглавляли Стенька Разин и Пугачев.

Государь для нейтрализации этих двух угроз мог рассчитывать на не слишком серьезную поддержку: на брата Константина, принимавшего непосредственное участие в разработке реформы, и на тетку, великую княгиню Елену Павловну[48]. Императрица, чье природное благородство могло бы заставить ее разделить взгляды Александра, была более сдержанной: возможно,