Раневская сообщила, что не получающие пайков и денег алмаатинцы мечтают поджечь лауреатник с четырех углов. Ходят бледные, усталые. «Но сил, чтобы поджечь, надеюсь, у них хватит?» — спросила NN. <…>
Я ушла в двенадцать. NN и Раневская вместе стояли на лестнице, пока я спускалась.
NN заходит иногда — по дороге на обед (партактив) или с обеда. Ходит она теперь легко.
Вчера днем она вдруг пришла — прекрасная, сосредоточенная, ясная, благостная. В кольцах и ожерелье.
Обещала придти вечером прочесть поэму Лиле и Геше — мы накупили винограду и пр. Читала хуже обычного, торопясь и гриппозно. Прочла ленинградский цикл (без детей: вспомнила, милая, что слушатели потеряли ребенка) и с новыми вводными строками ко всему вместе: кровавые громады, которые мне не очень понравились.
Раневская кормила ее яйцами, вела себя как хозяйка.
С большим удовольствием рассказала о том, как патруль задержал Раневскую, но узнал и отпустил. Она всегда с гордостью говорит о ее гении и славе.
Кругом хаос, грязь. NN — злая, раздражительная.
«Такие стихи можно писать только по приказу. Ни один ленинградец так чувствовать не мог и не может».
Это Ахматова о других.
«Зачем вы вчера привели ко мне этого болвана? — криком встретила меня NN. — Невежа, не понимает ничего, кроме одного слова: больница. Зачем надо было его ко мне тащить?.. У меня от него t поднялась» — «Я его привела, чтобы добыть лекарства, которые имеются только в его аптеке, — сказала я. — И он хороший врач». — «Вовсе не только в его аптеке! Все таскают ко мне лекарства!» Я грубости вообще не выношу. А от любимых людей — тем паче. И несправедливости. Поливанов — опытный, хороший врач, смотрел ее очень внимательно, на больнице вообще не настаивал… Я понимаю, что она страшно больна, и все же не могла подавить в себе возмущения. Она, мужественная — очень мужественная, и в чем же только ее мужество? — негнущаяся — а как дает себя согнуть болезни, как БОИТСЯ смерти (как БОЯЛАСЬ дороги).
Сегодня зашла ко мне Н. Я. Она настроена очень мрачно, говорит, что NN может умереть. Продолжает раздражаться из-за всего, из-за каждого пустяка. На всех кричит. Боится смерти, все время думает о ней.
Я сегодня не была, так как ногам моим с каждым днем все хуже. Да и не тянет меня. «Лакеем я не буду и у царя небесного». И бесполезны мои визиты, так как хозяйничаю там не я, а лишние люди только мешают.
Утром я пошла к Над. Ал. Пешковой. Разнюхать, не может ли она добиться для NN привилегированной больницы. (Военной? Или какого-то правительственного корпуса?). Застала Надежду Алексеевну, которая была весьма приветлива и обещала поговорить.
Я отправилась к NN. Обрадовалась, услышав из-за двери смех (Ф.Г. показывала, как NN рассматривает свой температурный листок).
Меня вызвал к себе — через Раневскую — Радзинский и сказал, что надо пойти к Толстому, устроить деньги. Я пошла. Толстые обедали. Я оторвала от обеда Людмилу Ильиничну. Она выслушала и пошла выяснять.
Монолог был самый гневный и увы! очень грубый. «Кто смеет бегать и клянчить от моего имени? Да не желаю я этих денег, они мне не нужны. Как она смела пойти без моего разрешения? Делают из меня такую же свинью, как сами! Неужели я прожила такую страшную жизнь, чтобы потом ТАК кончать?»
Ничего преступного увидеть не могу. Ведь это не пособие, ведь издательство должно NN гонорар, а Толстой — шеф издательства. Раневская (инициатор похода) молчала.
За NN на легковой машине приехал директор клиники с сестрой; повезли в Ташми, но в особую какую-то палату. Всю дорогу сердилась.
Пошли вместе. Раневская, как всегда, поражает пьяным возбуждением и какой-то грубостью и тонкостью вместе. Никого не пускают. Мы ходили к кому-то высшему, Раневская щеголяла заслуженностью.
Квадратная голубая палата, сверкающее окно. Расспрашивала Раневскую о комнате, о вещах, целы ли книги, кому что отдали. Обо всех мелочах. При нас принесли ей обед из Правительственной поликлиники.
Меня ждала Надежда Яковлевна (Мандельштам), очень расстроенная. Сообщила нечто, чего я не хотела бы слышать: «NN объявила мне, что так как она помещена в Правительственной палате, то она не считает возможным, чтобы я ее посещала. Не думаете ли вы, что такая осторожность излишня? Я думаю, Осип на такое способен не был».
О, бедная моя. Ведь я не сумею «забыть и простить».
NN диктовала Раневской телеграмму Пуниным: «Лежу больнице больна брюшным тифом желаю всем долгой счастливой жизни».
В Ленинград она сообщила также Лидии Гинзбург: «Больна брюшным тифом подготовьте
