Она протянула Данилову ладонь. На ней матово сиял перстень из самородного золота, украшенный рубиновым кабошоном – словно каплей запекшейся крови.
– Ты можешь его носить или хранить. Но нельзя продавать, обменивать.
– Я могу его подарить?
– Да. Это только камень. Когда забудешь, зачем живешь, посмотри на него – и вспомнишь о любви. Вспомнишь любовь – вспомнишь все. Прощай.
Девушка церемонно поклонилась Данилову, тот ответил неловким поклоном. Она удалялась величаво и торжественно, Олег невольно залюбовался ею, так счастливо воплотившей в себе непосредственное очарование юности и расцветшую красоту женственности. Еще подумал: наверное, и Наоми станет такою через год или два...
Но уныние от этой мысли не пришло: то, что с нами было, остается всегда; да, глупо искать повторений, но над нашим прошлым никто не властен: никто ничего в нем уже не отнимет. О чем тогда сожалеть? О быстротечности жизни? Всего лишь.
Он пошел по лесной тропочке, сделал несколько шагов в сторону, пригнул ветвь неведомого растения, надел на нее перстень, погладил махровое соцветие, прошептал:
– Здравствуй, лес. Это твой камень. Подари тому, кто уже забыл, зачем живет.
Зубров ожидал в «хаммере» на окраине селения. Хмуро посмотрел на Данилова, растянул губы в улыбке.
– Приветствую тебя, любимец Рима, наследный принц сиятельных гетер... – распевно продекламировал он, как бы дурачась, но Данилову показалось, что и выражение лица, и шутливый тон дались приятелю не без труда.
Олег плюхнулся на сиденье, закрыл глаза. Автомобиль сорвался с места и помчался прочь.
– Не спи, замерзнешь. Праздник кончился, цирк уехал, и клоуны разбежались.
– Это не было клоунадой. Все было искренне.
– Не сомневаюсь. – Тон Зуброва сделался сдержанно-деловым. – Ты не забыл за чарами наш давешний разговор?
– Нет.
– И что ты решил?
– Что жизнь прекрасна и удивительна.
– Немудрено. – Зубров вздохнул. – Ты и не представляешь себе, какая редкая честь – быть приглашенным на праздник Летней Луны. – Зубров скривился:
– Этой чести я так и не удостоился. За три года. И самолюбие тешит лишь то, что Джеймс Мугакар Хургада – тоже. Невзирая на то что пэр, эсквайр и сиятельный барин.
Видимо, мы недостаточно совершенны.
– Комплексуешь?
– Завидую. – Зубров скривился:
– Невесты Солнца – это, так сказать, «золотой генофонд» не только ятуго или Гондваны – всей Черной Африки. Они совершенны. И старейшина Ганелэ выбирает только тех мужчин, которые их достойны. Ему для этого достаточно лишь взглянуть на человека.
– Мистика?
– Или магия. Видно, есть в тебе нечто, чего во мне нет. Да. Завидую.
– Изреченная зависть – уже не зависть.
– Самая настоящая. Здесь эта церемония не просто значима. Даже сравнить с чем-то тебе известным не могу. Нет аналогов. Радуйся: для всех ятуго и нгоро ты теперь – неприкасаемый. В хорошем смысле этого слова. Но и не обольщайся: в ЭТОЙ стране, как везде, немало сволочи, что не чтут ни законов, ни обычаев. Их ждет непременная смерть – не от пули, так от заклятия Ганелэ, но кто из таких в это верит? Никто.
– А вчера я было подумал, что мы едем на пикник.
– Но ведь сразу убедился в «серьезности намерений»?
– Да.
– Приглашение для тебя передала одна из моих девчонок. Ганелэ был на аэродроме при встрече борта, вот и... Отклонять приглашение на ночь Летней Луны нельзя.
– Табу?
– С одной стороны – оскорбление ятуго, с другой... Как бы тебе объяснить, если по европейским канонам... Считается, что тот мужчина, которого пригласили на ночь Луны, счастливый по «нэгроне аомаа».
– Что это такое?
– Непереводимое понятие. Это не «карма» и не «судьба». Это «способность к счастью». По духу, по природе, по рождению. – Зубров улыбнулся:
– Здесь живут настоящим. – Зубров подумал, добавил не без сарказма:
– Но и я не прогадал.
Работать со счастливчиком легче, чем с мрачным неудачником и растеряхой. Так что все-таки ты решил?
– Я остаюсь. Каждый должен жить в своем мире.
– Это ты о чем?
– О ком: О тебе. И обо мне.
– Еще лучше самим построить собственный мир. И миллион-другой в этом – большое подспорье.
– Несоответствие между тем, что есть, и тем, что, по нашим представлениям, должно быть, вызывает искреннее раздражение по поводу жизни.
– У всех нас. Стоит попытаться все изменить.
– Не боишься, что твой «измененный» мир станет клеткой?
– Все люди живут в клетках. Только у одних она – размером с хижину, у других – с хрущевку, у третьих – со страну. А некоторые порхают по свету этакими бриллиантовыми стрекозами: и стол, и дом, и почитание.
– Мы не из них.
– Но мы можем выбирать.
– Любой выбор ограничен.
– Кто спорит? Хуже, когда нет возможности выбора. Значит, нужно такую возможность создать. Для этого нужны деньги. По-моему, ясно.
– Яснее не бывает. Только...
– Не волнуйся. Честь превыше. Ты будешь защищать дочурку доктора Вернера безо всяких «только» и со всем тщанием. В конце-то концов – «отец буржуй – дите невинно». Мне и самому чем-то очень симпатична эта девчонка. Назвал бы ее взбалмошной, но это слишком слабо. Она живет так, словно живет... в стихах. – Зубров помолчал, закончил:
– А может быть, я и ошибаюсь. Очаровавшись, легко ошибиться. В женщине – особенно. – Он снова замолчал, думая о чем-то своем.
Потом спросил:
– Так что, воин? Теперь нет возражений?
– Теперь нет.
– Тогда сейчас едем ко мне. Ванну не обещаю, некогда, но на душ и чашку кофе время есть. К господину Вернеру ты приглашен в одиннадцать. Немцы любят точность.
– Ты со мной не поедешь?
– До территории – подброшу. А дальше – сам, чай, большой уже мальчик.
– Разберусь. Форма парадная?
– Ну дак. Часы, костюм, туфли. Рюрикович во всей красе. Playboy. Повеса.
Родительский капитал закатан по банкам и заныкан по погребам, само собою, обширных поместий. Как в родной сторонушке, так и в весях Европы. Такая, дескать, ваша боярская доля. С девчонкой познакомился в Питере – она была в России в прошлом году. Проникся, душа воспылала, ну и все такое. Примчался на зов Гименея.
– 'Типа любовь' у нас? – сыронизировал Данилов.
