Джордж Шрайвер, проследив за взглядом журналиста. — Если бы они знали о вашем приезде заранее, думаю, постарались бы приехать домой, чтобы с вами поговорить.
— Джоанна была у нас самой маленькой, — заговорила было Бетти Шрайвер, но у нее сразу задрожали губы, и она поспешно отвернулась от фотографии.
Джордж Шрайвер опустил на плечо жены свою огромную ручищу и усадил ее на диван, но она тут же вскочила на ноги:
— Извините меня, мистер Кауэрт. Не желаете ли чего-нибудь выпить?
— Благодарю вас. Стакан воды со льдом, если нетрудно, — ответил репортер, отвернулся от фотографий и устроился в одном из кресел.
Пока женщина отсутствовала, журналист повернулся к Джорджу Шрайверу:
— А вы член городского совета?
— Бывший, — ответил Джордж Шрайвер. — Теперь я все время провожу у себя в магазинах. Видите ли, у меня два магазина хозяйственных товаров — один в Пачуле, а другой по дороге в Пенсаколу. Какое- никакое, а все-таки занятие. Особенно сейчас, когда наступает весна. — Он немного помолчал и задумчиво продолжил: — Да, я был членом городского совета, но, когда Джоанны не стало, меня перестали волновать городские дела. Сначала много времени занимал судебный процесс, и в конце концов все остальное как-то отошло на задний план… Не знаю, что бы с нами стало, не будь у нас Джорджа-младшего и Энн, — наверное, вообще не стоило бы больше жить.
Миссис Шрайвер принесла стакан холодной воды. Журналист заметил, что на кухне мать убитой девочки постаралась взять себя в руки.
— Мне очень неприятно вызывать у вас тяжелые воспоминания, — сказал он.
— Ничего страшного, лучше говорить, чем молчать. — Джордж Шрайвер сел на диван рядом с женой и обнял ее за плечи. — Все равно мы все время думаем об этом. Может, теперь это не так больно, как было раньше, но достаточно услышать на улице детский голос, чтобы вновь вспомнить о ней… А иногда по утрам я сижу тут, пью кофе и смотрю на эти фотографии точно так же, как вы на них смотрели. И мне кажется, что она вот-вот вбежит в комнату вприпрыжку, как всегда это делала, и для нас всех начнется новый счастливый день. Она ведь была такая жизнерадостная… — На глазах у Джорджа Шрайвера показались слезы, но голос его не дрогнул. — Я теперь чаще хожу в церковь — это помогает. А еще я стал переживать по разным поводам. Например, год назад я смотрел по телевизору репортаж о детях, которые умирают от голода в Эфиопии, и внезапно подумал, что сижу здесь, на другом конце земного шара, и вообще нигде не бывал, кроме Северной Флориды, если не считать армии, и палец о палец не ударяю, пока где-то умирают дети. И мы стали понемногу отправлять деньги организациям, которые им помогают, раз в месяц, то в одну, то в другую. Подумать только, на свете есть места, где дети умирают от голода! У моей доченьки было вдоволь еды, но она все равно умерла. Ее убили… Наверное, я помогаю этим детям, потому что не хочу, чтобы кто-то потерял своего ребенка, как я. Иногда я сижу в магазине допоздна, проверяю счета и вдруг вспоминаю, что раньше тоже иногда приходил домой поздно, когда дети уже поужинали и легли спать, особенно наша малышка. А я тихонько входил в ее комнату и смотрел, как она спит. Вспоминать о том, что я возвращался поздно и не каждый вечер разговаривал с ней, слышал ее смех, смотрел, как она улыбается, просто ужасно. А теперь мне с ней не поговорить уже никогда…
Джордж Шрайвер откинулся на спинку дивана и уставился в потолок. Он тяжело дышал, по лицу ручьями тек пот. Его могучая грудь в белой рубашке вздымалась, пока он старался подавить рыдания и отогнать воспоминания.
Его жена молчала, но ее глаза покраснели, а сжатые в кулаки руки дрожали.
— Мы простые люди, мистер Кауэрт, — наконец негромко проговорила она. — Джордж всю жизнь работал как проклятый и кое-чего добился, чтобы нашим детям было легче начать самостоятельную жизнь. Джордж-младший будет инженером, а Энн прекрасно разбирается в химии. Может, она даже станет врачом! — В глазах женщины вспыхнула нескрываемая гордость. — Представляете, наша дочь станет врачом! Вот для этого мы всю жизнь и работали — чтобы наши дети стали лучше нас!
— Скажите, пожалуйста, — негромко проговорил Кауэрт, — что вы думаете о Фергюсоне?
На несколько мгновений в гостиной повисло тягостное молчание. Потом Бетти Шрайвер набрала в грудь побольше воздуху и заговорила:
— Я ненавижу его лютой ненавистью! Я понимаю, что это совсем не по-христиански, но ничего не могу с собой поделать.
— Было время, когда я мог, не задумываясь, прихлопнуть его как комара, — покачав головой, сказал Джордж Шрайвер. — Знаете, мистер Кауэрт, мы тут большие консерваторы: ходим в церковь, снимаем шляпу перед американским флагом, читаем молитву перед едой и голосуем за Республиканскую партию, потому что от демократов нет никакого толку. Спросите про Фергюсона у десяти человек из нашего города, и все они скажут, что его не нужно сажать на электрический стул. Лучше его вернуть к нам в Пачулу, и тогда он сам попросится на электрический стул. Пятьдесят лет назад его бы линчевали на месте, и не только пятьдесят лет назад… Но проходит время, и я все чаще думаю о том, что приговорили не его, а нас. Проходят месяцы, годы. У него есть адвокаты. До нас доходят слухи об очередных апелляциях, о новых слушаниях, о других проволочках, и мы всё переживаем снова и снова. У нас нет возможности даже забыть об этом. Конечно, этого и так не позабудешь, но иногда все-таки хочется попробовать позабыть и жить дальше, хотя, конечно, никакого смысла в такой жизни нет и быть не может. Такое впечатление, словно мы сидим в тюрьме вместе с ним. — Джордж Шрайвер вздохнул.
— Вы знаете, почему я занимаюсь этим вопросом? — через несколько секунд спросил Кауэрт.
— Да, знаем! — хором ответили мать и отец убитой девочки.
— А что именно вы знаете?
— Мы знаем, что вы хотите понять, не совершена ли какая-нибудь несправедливость, — сказала Бетти Шрайвер.
— Да, в сущности, это так.
— А о какой несправедливости идет речь? — совершенно спокойно, с оттенком легкого любопытства в голосе спросил Джордж Шрайвер.
— Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. Что, по-вашему, происходило на суде?
— По-моему, суд приговорил к смерти этого подлого убийцу и… — срывающимся от гнева голосом заговорил отец убитой девочки, но жена стиснула его колено, и он замолчал.
— Мы ведь видели это собственными глазами, мистер Кауэрт, — сказала Бетти Шрайвер. — Всё! Мы видели его на скамье подсудимых. Мы читали в его глазах не то страх, не то ненависть. Ненависть ко всем нам. Мне сказали, что он ненавидит всю Пачулу. Всех ее жителей до единого — и белых, и черных. Каждый раз, когда он начинал ерзать на скамье подсудимых, я читала в его глазах эту ненависть. Думаю, присяжные тоже ее заметили.
— А как насчет улик?
— Его спросили, он ли убийца, и он ответил «да». Разве кто-нибудь стал бы себя так оговаривать?! А он сказал, что это он убил нашу девочку. Честное слово! Он сказал это сам!
Через несколько секунд заговорил и Джордж Шрайвер:
— По правде говоря, мне не понравилось, что против него так мало улик. Мы много говорили об этом с Тэнни и с детективом Уилкоксом. Тэнни часто сидел по вечерам в том же кресле, где сейчас сидите вы. Полицейские мне все объяснили. Они не скрывали, что против Фергюсона очень мало улик, что им едва удалось возбудить дело. Действительно, нам просто повезло, что тело Джоанны вообще удалось найти! Мне и самому хотелось бы, чтобы против Фергюсона было больше улик… Впрочем, и того, что есть, вполне достаточно. Ведь он же сам во всем признался. Мне этого вполне достаточно…
«Я так и знал!» — подумал Кауэрт.
— Вы напишете статью? — через некоторое время нерешительно спросила Бетти Шрайвер.
— Да, но еще не знаю какую, — кивнув, ответил Кауэрт.
— И что будет потом?
— Не знаю.
— Она поможет ему выйти из тюрьмы? — нахмурившись, настаивала миссис Шрайвер.
— Не могу вам точно сказать.
— Но она ему, конечно, не повредит?
