Зной

Глава двадцать девятая

Будь он не таким мускулистым, Глория, может, и попыталась бы выволочь его труп в коридор, спустить по лестнице и погрузить в багажник «доджа». Однако габариты Карлоса — и ее здравый смысл — воспрепятствовали этому Труп придется оставить здесь в любом случае, и потому она старалась думать, исходя из этой реальности, сосредоточиться на своих действиях, а не на их объяснениях.

Даже на то, чтобы закатить труп Карлоса под кровать, ушло несколько минут. Голова его держалась на честном слове; стоило Глории протянуть к ней руку, как ее пальцы протестующе поджимались: не станем мы это трогать, нет-нет-нет. И кровь из него все еще текла. Глория и не думала, что в одном- единственном теле может содержаться столько крови. Кровь забрызгала стены и потолок, разрисовав их неистовыми, способными ошеломить кого угодно линиями; облила Глорию и впиталась в ковер. Оставалось надеяться, что кровь не просочится и сквозь межэтажное перекрытие и не начнет капать внизу с потолка.

А когда она затолкала труп под кровать, пришлось еще сгибать ему ноги, чтобы те не торчали наружу.

Потом она пошла в ванную, промыла под струей горячей воды скомканную наволочку. Потом почистила, использовав остатки шампуня, стены — скребла их, пока полосы и пятна не стали неотличимыми от табачной копоти и бог весть какой еще грязюки. Она достаточно часто смотрела программу «Суд-ТВ», чтобы знать: устранить все следы ДНК до последнего ей не удастся и самая лучшая для нее стратегия — убраться отсюда как можно скорее. С ковром Глория возиться не стала, только прошлась губкой по самым мокрым пятнам. И собрала…

Куски мяса.

Ее едва не вырвало. Как их ни назови, никакое другое имя не закамуфлирует осязаемого кошмара этих ошметков — теплых, опаленных, разодранных, как не должна раздираться никакая из человеческих тканей.

Каково оно, точное слово?

Требушина.

Мама готовила блюдо из жареной печени; от его-то остатков Глория сейчас ковер и очищала. Не от сосудов, сухожилий и жира — какой еще жир? откуда жир? разве у него был жир? — однако вот он, желтоватый, подгорелый, мягкий, как расплывшаяся в лужицу свеча, — но от упавших на ковер кусочков экзотического блюда, и ничего в них тошнотворного нет, ничего, с тобой все в порядке, ты вытерпела «склеп», вытерпела клинику, вытерпела годы Маминого недержания, вытерпишь и это, — о нет, нет, ни в коем случае.

Глория перегнулась через подоконник и блеванула, едва промазав мимо капота своей машины. Надо бы утереть губы, но здесь все грязное, в том числе и кожа ее, и одежда, а значит, терпи и кислый вкус под языком, и жжение в горле. Она запихала постельное белье в пластиковый пакет, завязала его и поставила у изножья кровати.

А затем пошла в свой номер, чтобы взять полотенце, чистую одежду, мыло. Покрывавшая ее кровь уже подсохла и осыпалась с кожи мелкими хлопьями, подобием красной перхоти.

Что, если они привлекут чье-то внимание? — подумала Глория.

А разве выстрелы не должны были привлечь внимание?

Оно, конечно, выяснять, что здесь происходит, никто не прибежал, однако рассчитывать на всеобщую воздержанность подобного рода ей не стоит.

Стоя под струями самой горячей, какую она могла вытерпеть, воды, Глория счищала и смывала с себя корочку засохшей крови. Скребла пальцами, будто граблями, череп, и сток постепенно забивался коричневатыми комочками. Ей пришлось ополаскивать волосы три раза, пока вода, стекавшая с нее, не стала чистой.

Она вернулась к себе в номер, оделась, пристроила на плечи свой рюкзак, взяла рюкзак Карлоса (тяжелый из-за пистолета), испачканное кровью тряпье, крадучись спустилась вниз и выбралась на парковку. Уже почти стемнело. Электрический свет падал на гравий. Ночной портье стоял, раскачиваясь, спиной к ней.

Глория уложила оба рюкзака в багажник, села за руль.

Направляясь к выезду из парковки, оглянулась на вестибюль. Портье, стоя в двери, махал ей руками.

Она остановила машину и вылезла наружу.

Портье поздоровался с ней, снял наушники:

— На дискотеку собрались, сеньора?

Глория оглядела себя. Она и не заметила, во что оделась: в свободную пурпурную рубашку из искусственного шелка и черные легинсы. Совсем как девочка из «Танцевальной лихорадки».

Однако…

Однако портье ничего не слышал.

— Мой друг приболел, — сказала она.

— Текилы перебрал?

— Где у вас ближайшая аптека?

— В Чарронесе, — ответил он. — Это вон в ту сторону.

— Не стоит его будить. Вот плата еще за один день. — И она, протянув портье деньги, прибавила: — Не беспокойте его — и завтра утром тоже.

— Понял, сеньора. Не хотите, чтобы я заглядывал к нему, проверял, как он?

— Нет. Пусть отдыхает.

— Ладно. В нашем мотеле вы можете рассчитывать на любую услугу.

— Вот и хорошо. Обеспечьте ему покой. И матери скажите, и всему персоналу: не беспокоить. — Она протянула портье еще десятку: — Понятно?

— Конечно.

Он снова надел наушники и вернулся в вестибюль.

Глория неторопливо вела машину на северо-запад и вскоре миновала поворот на Агуас-Вивас. Раздражительный водитель пронесся мимо нее, гудя и помигивая фарами. Посмотрев на карту она обнаружила, что заехала далековато, развернулась и проехала назад пятнадцать миль, пока не увидела поворот к кладбищу. Дорога огибала кладбище и тянулась дальше. Глория на тридцать миль углубилась в пустыню. Луна высвечивала очертания слегка поднимавшихся над горизонтом столовых гор, похожих на значки половинной паузы. Решив наконец, что она заехала в пустыню достаточно далеко, Глория свернула с дороги, питая надежду, что пережитое ею потрясение и усталость будут к ней снисходительны. Выбрала место за плотной порослью кактусов, опустила на четверть дюйма стекло и заперла дверцы машины. Откинула взвизгнувшую спинку сиденья, закрыла глаза и погрузилась в сон.

НЕТ, НЕ ПОГРУЗИЛАСЬ. Не смогла.

Его лицо, и бах бах бах, и выплеск липкой, пахучей жидкости, как из кровавого бифштекса, из очень кровавого. Всю эту долгую ночь Глория изнывала от желания выпить воды; слюна ее была горька.

Что, если она ошиблась. Да нет, он готов был убить ее.

А она никогда еще не убивала.

Глория открыла дверцу, наполовину вывалилась, придерживая ее, из машины и извергла струю рвоты — и продолжала извергать одну за другой, пока ничего, кроме желчи, в струях не осталось.

Незадолго до восхода солнца она очнулась от самого глубокого, в какие впадала за последние три дня, сна, оставившего ее потной, тугоподвижной, злой. В машине клубился парок. Глория вылезла из нее, оставив дверцу открытой — пусть проветрится, — повращала бедрами, пытаясь ослабить узлы, в которые завязался ее крестец. Перекрестила ноги и согнулась, постаравшись коснуться пальцев; перекрестила иначе и снова согнулась, разминая спину. Пустыню освещала заря, студеная, но обещавшая адский