ходить, а всякие такие штуки действительно лучше обсуждать в парке, иногда посреди разговора отбегая в сторону, чтобы посмотреть, кто это там интересный шуршит в кустах, мышка или птичка, ведь бывает и белочка.
– А Кате мы скажем, что заедем к Паше на работу.
И он ушел в другую комнату, чтобы ей позвонить, Оленька тоже быстро что-то прощебетала в свой маленький красный мобильник, и они убежали на улицу.
А через пару дней он говорит:
– Ну, так я его попросила нас прикрыть.
– То есть?
– То есть я пожаловалась, что у Кати не все дома, подозревает нас постоянно, поэтому пусть он ей…
– Но мне всегда казалось, что твой Паша нас тоже… того… подозревает.
– Не без этого. И как же иначе, если мы шляемся где-то целыми днями и возвращаемся подозрительно довольными. У этих людей на уме только одно, ты же знаешь.
– Ну и?
Оленька ответила терпеливо:
– Но после того, что я сказала про Катю, он не захотел выглядеть таким же комическим ревнивцем, как она.
Теперь Катя дура, а он молодец и всё понимает.
– Слушай, я, кажется, понял, кто тут настоящий ЭмСи. Такой точный ход!
Чуть позже Клевер обронил, что Катя на него всерьёз обиделась.
– Понимаешь, я ей рассказал…
– Про нас?!
– Ну, не совсем. Сболтнул, какая ты умница и как ловко всё устроила в тот раз. В воспитательных целях, чтобы училась с мужчинами обращаться. А она надулась.
Оленька прикрыла глаза и немного про себя посчитала. Из него никогда не получится Мастер Церемоний. Но вслух произнесла другое:
– Давай немного погуляем.
С ним было хорошо ходить по полям, он носился рядом как жеребёнок. Мог безостановочно болтать, но никогда не мешал думать, если ей хотелось молчать. «Катя-Катя, ты ни за что не поверишь, что мы просто пьём что-нибудь и смеёмся, а потом засыпаем, держась за руки, а около одиннадцати он подбирает свой роскошный лисий хвост и уезжает. Нет, у него нет хвоста ни в прямом, ни в переносном смысле, но явно есть что-то роскошное, что он приносит и распушает по всему дому, а потом никогда не забывает забрать. Оставляет у меня серые шерстинки, уносит рыжие, а больше мы не делаем ничего плохого. Да, дорогая Катя и дорогой Паша, верьте нам, верьте, мы просты, как грех, и ясны, как белые луны и желтые фонари, о которые вы бесцельно и недоуменно бьётесь ночь за ночью.
«Где ты был?!»
«Что ты делала весь день?»
«С кем ты разговаривал по телефону?»
«Не ври!»
(Господи, но почему «не ври»… Да если мы перестанем врать, что у вас останется?)
«Катя, я очень тебя люблю».
«Нет, я не хочу загнать тебя в могилу».
«Никого важнее тебя нет, не плачь, пожалуйста».
«Паш, я побежала?»
И мы снова бежим – сплетать хвосты и лазить по деревьям, иногда жалуясь: «А она мне и говорит… представляешь?» – «Да совсем с ума сошла, больные они, эти взрослые», но чаще играем в свои невинные блядские игры, в которых нет ничего плохого, кроме одного – вам с нами нельзя.
Иногда мы удираем из дома, садимся в поезд, прикинувшись взрослыми, прикрывшись паспортами, и едем туда, где никто не знает, чьи мы.
– Чьи вы, ребята?
– Мы – свои собственные!
В Африку никогда не сбегают дольше чем на пять дней.
«Кать, ну чего ты? Я обязательно вернусь, не к ужину, так к обеду».
Я точно знаю, зачем это нам, – чтобы возвращаться.
Чтобы было к кому и было – зачем.
Зачем вам такие плохие стареющие, но невырастающие дети?
«“Люблю” – это не ответ».
Через несколько часов Оленька разглядывала его отрешенное лицо – от дневного веселья не осталось следа, он курил, смотрел в темноту и, казалось, не думал ни о чём или, наоборот, был со своими мыслями так далеко, куда она не могла дотянуться. Равнодушное божество, правда, не её. И Оленька мучительно позавидовала этой нервной Кате – не потому, что та «почти замужем» за таким сокровищем. Она позавидовала женщине, которая живёт с тем, кого любит. Просыпается рядом и сначала поворачивается в его сторону, а уже потом открывает глаза и сразу видит – ещё не раздражённого, ещё не лгущего, ещё беззащитного, ещё – её: смятые ресницы, расслабленные губы, спутанные пряди, прилипшие к щеке.
Дышит.
Оленька не сомневалась: Клевер, как и она, просто не выдержал бы в таких условиях, какие годятся для Кати. Быть милосердно обманутым – для истинного лжеца гибель.А во-вторых, если допустить возможность каких-то постоянных, протяженных во времени и пространстве истин, Оленьке становилось неуютно. Так уж вышло, что всё, ею любимое, не выдерживало столкновения с реальностью, разрушалось в той же системе координат, что и мамина, например, или какая-нибудь «общечеловеческая» правда.
Пришлось пережить множество бедствий, прежде чем сумела понять: хочешь сохранить свою личность в целости, а близкого человека в покое и благополучии – лги. Не было такой школы, где могла бы учиться Оленька – хорошая девочка, отличница с прямой спиной и ясным взором, всеобщая любимица, а не пугливый зверёк с чуть косящими глазами. Не было, но её следовало придумать.
Но не было мира, где через много лет мама не залезла зачем-то в Олин шкаф, не нашла коробку из-под обуви, не прочитала, не схватилась за сердце. Не было мира, где она проснулась бы следующим утром. И его следовало придумать.
И Оленьке приходилось всё делать самой, создавать твёрдую землю и ясное небо для тех, кто был ей важен, запирать двери, в которые могла ворваться правда – такая, как та, что погубила однажды маму. Тогда не уберегла, но со временем Оля становилась сильнее и смелее. Добрый замечательный папа не сделал ничего дурного, но лгал он годами. Значит… Значит, не так страшна ложь. Бояться обмана – удел слабых, тех, кто опасается, что их собственная душа растворится в мо́роке. Удел сильных – строить и оберегать.
Она научилась получать удовольствие от своей… работы? Или даже миссии? Ведь можно создать очень красивый мир, особенно теперь, когда умерли все, кого она любила, и остался только человеческий материал, более или менее симпатичный. Речь не о патологической лживости, скорее, об эстетическом побуждении. Вдруг возникает острое желание закрутить реальность особым образом, чтобы получилась сложная изящная конструкция, включающая в себя «то, чего не было», осколки правды и – обязательно! – нервную реакцию того, кому обман адресован. Именно этот персонаж придаст всей истории живость. Или – эти люди – если исхитриться и создать инсталляцию с несколькими участниками. Особенно шикарно, когда они видят разное, но внутренне непротиворечивое, иначе всё разваливается.
Коротко говоря, будто переносить графику Эшера из плоскости в пространство. Сейчас она колдовала Пашину жизнь. От простой привычки, из благодарности за приют и ласку или ещё по какой причине, но она старалась сделать мир этого человека уютным и спокойным. Она выглядела той женой, которая могла дать ему счастье, а свои тёмные и странные стороны скрывала. Незачем ему знать о бедах и хитростях, пусть видит только простое невинное лицо. Впрочем, не совсем уж невинное – смешной Клевер нужен был не только Оленьке, но и Паше, для тонуса. Она испытывала удовлетворение от интриги и от того, что никто из них по-настоящему её не знает, – а ведь оба уверены, что видят насквозь. Мужчины ужасно самонадеянные.
Она чувствовала власть над реальностью и упивалась ею. Тихими вечерами Паша возвращался домой и застывал на пороге комнаты, любуясь ладной фигуркой своей жены, сидящей на диване в простом платье, с книжкой на коленях. Оленька поднимала на него уставшие глаза, поправляла пушистые волосы, заколотые на затылке, и понимала, что этот образ идеален и сила его такова, что пожелай сейчас она, и может подняться и уйти, а Паша так и останется стоять, с любовью глядя на созданный ею мо́рок.
Поначалу Оленька не сомневалась, что сможет покинуть Пашу в любой момент. Однажды, когда история окончится, она стряхнет эту жизнь со своих лёгких ног так же, как и предыдущую, и убежит. А в последние годы совсем перестала представлять, как это произойдёт. Ей было хорошо в наколдованном мире, он стал почти настоящим, плотным и тёплым.Глава 4
– Кицунэ крутые, очень крутые! Они способны управлять пространством, временем и немножко огнём; могут вселяться в чужие тела, сводить с ума и создавать иллюзии, похожие на правду. Иногда они превращаются в ненастоящую луну!
– Мне кажется или ты пересказываешь статью из Википедии?
– Нет! То есть да, но это не имеет значения.
– Конечно, для сочинителя сказок – вполне достойный источник.
– Но главное, конечно, хвост… Как ты думаешь, а где у меня тут хвост должен быть?
– Где копчик, под крестцом.
– Копчик, он вон где, а крестец вон где. Между ягодицами, что ли, должен торчать? А? Не спи – меж ягодицами торчать, что ли, должен?
– Нет, там конец копчика, который остаток хвоста, а начинается он от крестца.
– Ага. Ну ладно, хорошо. А почему, почему он отвалился?
– Не нужен стал.
– Нет, ну почему именно он? Сколько атавизмов в человеческом теле – зубы мудрости, волосы, брови, – они почему остались, а полезный хвост отпал? Вот зачем тебе брови, а?
– Да он всё равно был бы короткий, ну чего ты, спи.
– Короткий, да мой. Прикинь, были бы критерии красоты – мускулистые хвосты, жирные хвосты… Нет, жировых тканей там нету, но мышцы можно накачать, да? Да?
Эй, не спи. Да?
– Не расстраивайся, он всё равно не пушистый был бы, а как у мартышки, лысый и неинтересный. И вообще. Ты
