образовавшаяся по его задумке…
Рискну утверждать, что на приобщение Эмиля к отцовской профессии в первую очередь повлияли женщины. В отличие от Эмиля Теодоровича (да и меня, продолжаю надеяться), брат подобному влиянию весьма подвержен.
Его первая любимая девушка Генриетта Белякова происходила из потомственной цирковой семьи. И сама работала с дрессированными собачками. Но потом закончила факультет журналистики и стала работать ответственным секретарем в журнале «Эстрада и цирк». Генриетта быстро сообразила, что Эмилю работать с фамилией Кио скромно оплачиваемым инженером смешно и глупо…
Когда Эмиль, еще не завершивший учебу в своем институте, сообщил отцу, что хотел бы заняться его делом, Эмиль Теодорович не стал возражать. Но сначала определил его в эстрадную студию к замечательному педагогу и режиссеру Леониду Семеновичу Маслюкову. Был определенный смысл сделать программу на эстраде, чтобы не повторять в цирке одного и того же. Но из этого почему-то ничего не получилось — и отец забрал Эмиля к себе.
Некоторое время мы работали вместе.
Отец уже плохо себя чувствовал — мучила эмфизема легких, ему тяжело было вести всю программу. Он обращался к публике: «Разрешите мне представить вам моих сыновей Эмиля и Игоря». И мы неожиданно появлялись из-за ширмы. И работали бо́льшую часть программы. Только несколько центральных трюков отец исполнял сам.
Еще при жизни отца Эмиль начал работать над созданием своего аттракциона. Поначалу он в основном дублировал отцовскую программу. Помогал ему, конечно же, Арнольд. Работал с ним и Фрадкис, который сорок лет был нашим администратором, — о Фрадкисе я обязательно расскажу отдельно. Он несомненно заслуживает отдельного рассказа.
Когда Эмиль осуществил мечту отца — получил профессию, далекую от цирка, стал дипломированным инженером-строителем, — он влюбился в артистку эстрады и кино Эллу Прохницкую. Очень красивую женщину, уже ездившую в Париж с «Мюзик-холлом» Александра Конникова. На ней был женат наш товарищ, Борис Владимиров — замечательный артист, на мой взгляд, не реализовавшийся до конца, хотя известный всей стране как персонаж дуэта старух: Авдотьи Никитичны (это и есть Боря) и Вероники Маврикиевны.
Мы гастролировали в Днепропетровске, а Борис с Эллой приехали туда с театром «Комсомольский патруль». Все жили в одной гостинице — и какая-то искра между братом и женой приятеля вспыхнула… Допускаю, что эта опытная, энергичная и властная дама сразу почуяла перспективу союза с Эмилем и возможность взять его с потрохами.
Потом она уехала. И стала присылать Эмилю письма. Любовная переписка. Что может быть прекраснее? Но неловкость все же возникала.
Боря, повторяю, наш товарищ. Когда уводишь жену у товарища, состояние должно быть отвратительное.
Но что оказалось для меня совсем неожиданным, так это реакция «потерпевшего».
Когда я встретил в Москве Бориса, он сразу же поспешил «смикшировать» возможную неловкость — сказал: «Игорек, как хорошо, что я тебя встретил. То, что Эмиль забирает Элку, — замечательно. Претензий у меня к нему нет, и никакой обиды я не держу. Но я тебя об одном прошу: передай брату обязательно, что Элку надо бить! Ни за что — в профилактическом порядке и три раза в день. Пусть примет это к сведению. Иначе будет пенять на себя».
Боря Владимиров, к нашему семейному огорчению, оказался более чем прав. Элла Прохницкая, при том, что бывала украшением манежа, не принесла Эмилю радости — по множеству причин, о которых говорить здесь неприятно: настолько все банально. К тому же Эмиль часто бывает излишне мягким, что в альянсе далеко не с каждой женщиной во благо…
В шестьдесят пятом году, когда отцу уже оставалось недолго жить, он, часто впадая в состояние депрессии, говорил: «Я не могу умереть, мне рано умирать. У меня еще остались две цели в жизни — женить Игоря и развести Эмиля». Я был не в меру разгулявшийся молодой человек, что отца заметно расстраивало. А в характере Эллы он разобрался гораздо быстрее сына — и считал, что в браке с этой женщиной Эмилю не стать таким, каким отец его хотел бы видеть.
Женить меня отец успел, а развести Эмиля — нет: он развелся с Эллой только в начале семидесятых.
Я начал самостоятельно работать с пятьдесят девятого, Эмиль — с шестьдесят второго. И провел уже миллион представлений, тысячу гастролей. Сколько в точности? — знает, наверное, лишь он один. Эмиль очень скрупулезный человек. Он собирает все рецензии на себя. Записывает количество зрителей, пришедших на его представления, время своего пребывания в каждом городе. Он собирает все рецензии и обо мне. Я этим не занимаюсь — и знаю, почему не занимаюсь. Уверен, что если мне понадобится какая- нибудь рецензия для цитирования в сочиняемой сейчас книжке, скажем, о гастролях семьдесят второго года в Мичуринске, то у аккуратного Эмиля она наверняка есть.
Ряд трюков, созданных Эмилем, я считаю трюками высокого толка. И какая, в сущности, разница, кто из нас раньше, а кто позже начал, когда оба мы прошли школу одного великого мастера? Но, как мне и до сих пор кажется, в отцовскую профессию брат пришел с огромным, невосполнимым опозданием.
Женился же Эмиль, на мой взгляд, в последний раз очень удачно. Сейчас у него замечательная жена — уж можете поверить, и поверите, когда поймете, почему я говорю с несвойственной мне категоричностью.
С выбранной мне отцом женой мы прожили одиннадцать лет. Но, как водится в артистической среде, тем более что я далеко не ангел, разошлись. И через несколько лет на ней женился Эмиль.
Все это, пожалуй, попахивает мистикой, если вспомнить волнения и заботы отца, связанные с нашими женитьбами…
С двоюродным братом у меня всегда были более тесные отношения, чем с Эмилем.
Теодор (или, как называли его друзья, Тэд) — сын родного брата отца — Гарри Теодоровича, который, наученный горьким опытом Эмиля Теодоровича, взял себе отчество «Федорович». Кстати, и Тэду, когда стал он главным администратором театра «Современник», Олег Ефремов настоятельно рекомендовал перед вступлением в партию переименоваться в Федора. И многие называли его Федей Гиршфельдом…
Нынешние молодые люди уже вряд ли могут себе представить, как остро стоял в те годы национальный вопрос. На эстраде, скажем, работали знаменитые куплетисты Шуров и Рыкунин. Шуров на двадцать лет старше, но обращается к Рыкунину «Николай Николаевич», а тот ему в ответ: Александр — чтобы не произносить отчество: Израилевич.
Как-то Никулин позвонил мне в город, где я работал, — просил разрешения использовать в своей книге эпизод с дядей. Как всегда у Юры, эпизод оброс анекдотическими подробностями — и я сейчас на всякий случай уточню, что было на самом деле.
Идея о двойнике Кио принадлежала Арнольду, но отец ее принял сразу же. Тем более что в публике муссировался слух, что Кио использует близнецов, — это, пожалуй, редкий случай, когда артисты навели на мысль исполнителя. Отцу к тому времени исполнилось шестьдесят два года, Гарри было пятьдесят семь — он служил авиационным инженером. Гарри уговорили перейти в цирк — для «компенсации» ему сделали высокую цирковую ставку. Гример Анджан (кстати, первый тесть артиста Михаила Козакова), некогда делавший Борису Щукину грим Ленина, усилил сходство между братьями — они действительно выглядели теперь близнецами.
Отец отнесся к эксперименту чрезвычайно серьезно. Заставил Гарри всегда вне манежа носить усы и селиться на гастролях в гостинице, расположенной подальше от той, где жил сам.
Усы, которые носил двойник, крепились к носу проволочками. И однажды горничная, увидев дядю Гарри без усов, заглянула из любопытства к нему в номер — и обнаружила в ящике стола целый набор усов. Что могла заподозрить советская женщина? Конечно, шпион. Она сообщила в КГБ, подозреваемого арестовали — и отцу потребовалось много усилий, чтобы убедить грозное учреждение в его невиновности…
Тэд закончил постановочный факультет Щукинского училища. Вместе с ним учился Шура Авербах, ставший навсегда моим ближайшим другом. Известный театральный художник Александр Авербах из очень
