Теперь иду по запаху. Выбрался во двор, повернул к одной из пирамид. Небо совсем потемнело, словно утро сразу же перешло в ночь. Играючи вскрыл дверь рукой. Вскрыл почти беззвучно, и все же тут меня обнаружили. Какой-то служка заметался по двору, вопя что есть мочи. Еще один ассонириец выбежал из башни, заголосил протяжно:
— Воры! Воры!
Я не стал ждать продолжения, вошел внутрь. Шел, почти бежал по бесконечным темным коридорам, спускался по щербатым лестницам, открывал или взламывал все новые и новые двери. Все не то, все не здесь. Какой-то Критский лабиринт. Осталось поглядеть на самого здешнего Минотавра. Наконец забрался в подземные этажи, в самые глубокие подвалы, где мне уже почти ничего не было видно. Пришлось включить инфракрасное зрение. Вскрыл еще одну дверь — бронированную на сей раз, покрытую новейшим (уж не земным ли?) керамлитом, и оказался в обширном темном зале.
С самой первой секунды я почувствовал здесь запах машины. Я чувствовал его и раньше, но еще не мог поверить в свой успех, гнал от себя такую мысль. Наисвежайший, сегодняшний, сиюминутный запах машины. Земной машины! Сохранялся здесь и прежний затоптанный след — след крови и гари.
Я стоял в дверях и смотрел на противоположную сторону зала. А там тоже кто-то стоял и смотрел на меня. Это был страшный взгляд. Ненавидящий взгляд машины. Я чувствовал, что она в любой момент может меня уничтожить. Я ощущал это всей кожей, всем своим существом. Я понимал, что это больная, изувеченная катастрофой машина, потерявшая свое истинное предназначение и занимающаяся сейчас убийством, противным самому ее существу. Она уже не способна правильно оценить свои действия и с каждым днем все больше сходит с ума от боли и внутреннего разлада.
— Спокойно, спокойно, сестрица! — послал я телепатему, пытаясь при этом думать о ней как можно ласковей. Умные машины прекрасно чувствуют отношение к ним и немедленно реагируют на любые человеческие эмоции (хотя какой я человек?!). — Я пришел помочь тебе. Все будет хорошо. Я знаю, как помочь тебе.
— Кто… ты? — после долгого молчания раздалось в ответ.
Встречная мысль была медленна, тяжеловесна, она с трудом пробиралась сквозь заполнившую позитронные мозги, ставшую уже привычной задачу: “Убей чужого!”
— Я брат тебе.
— У меня… У меня есть отец… А брат… Не знаю…
— Кто же твой отец? Я не сделаю ему плохого. Я ему тоже помогу.
— Отец… Жоль Ниденс… Он любит меня… Он один любит…
Я сделал первый шаг к ней, потом второй, потом третий, не переставая передавать:
— Он тоже болен. Ему тоже плохо. И я помогу вам обоим. — Передавал первое, что приходило в голову.
Я пребывал в нокдауне, хотя в глубине души готовился к такому повороту событий еще на Земле.
Да, здесь был человек, живой человек! И он не должен появиться на сцене. Необходимо как можно скорее вывести из строя машину, а для этого нужно нащупать ее нервные узлы и перерубить одним мгновенным импульсом.
Где-то в недрах здания я услышал звук бегущих ног. “Только бы не он!” — подумал со слабой надеждой. Аборигены меня не пугали. Они не могли иметь власти над машиной. А вот Жаль Ниденс… Старший техник-смотритель Большой Машины по управлению Колодцем, машины, связывающей воедино два чуждых пространства и два чуждых времени… Как он оказался здесь? Как выжил в КАТАСТРОФЕ? Но это были уже вторые, третьи, десятые вопросы. А первый и единственно жизненный — об ахиллесовой пяте Машины.
— Я… не знаю тебя. Я боюсь тебя… Не подходи…
— Родная моя сестричка! Не бойся! Я помогу тебе! Я подойду поближе и тогда смогу помочь тебе. Пойми: я хочу тебе добра, только добра!
Было ли мне мерзко в эти минуты? Гнусная ложь во спасение не становится от этого менее гнусной. Спасая людей, я лгал машине, лгал, чтобы убить ее. Лгал такой же машине, как и я сам. Значит, я оправдываю ложь и по отношению к себе? Не в этом дело… Безотносительно: все, что я делал — предательство. Я был вынужден предавать, но никто не приказывал мне этого. Люди не способны отдать такой приказ, но способны сказать: “любой ценой”… Итак, иного выхода у меня не было. Так кто же виноват в этой мерзости?! Я или они? Или только она, КАТАСТРОФА? Но в ней ведь тоже есть свои виноватые!
— Ты чужой… Ты не любишь отца… Я не знаю тебя…
— Ты скоро узнаешь меня. Ведь я помогу тебе. Я хочу помочь тебе, и я один смогу это сделать. Дай мне только подойти к тебе поближе, сестричка!
Так продолжалось минут пять. Пять минут пытки. Во мне сгорали предохранители. Я надеялся, что сгорали, хотел верить в это. И одновременно прекрасно знал, что никаких предохранителей во мне просто нет.
Шаг за шагом я преодолел почти все разделяющее нас пространство. Я теперь ясно видел ее: дремлющий гигантский обломок Большой Машины с зияющими дырами в местах соединения со станцией, обломок, расцвеченный багровым болезненным переплясом аварийных индикаторов и заключающий в себе впавший в маразм позитронный мозг.
Я осторожно прозондировал управляющие цепи и вдруг понял, что проиграл. Все зря. Машина была намертво замкнута на Ниденса, и обрубить ее нервные узлы можно было только в нем. В человеке! Они теперь как бы составляли единое целое, поддерживали друг в друге едва теплящийся огонь, пытаясь выжить в этом враждебном мире. Я остановился. Я почти перестал успокаивать Большую Машину, и она занервничала еще больше.
Это был полный провал. Жоль Ниденс и я… Кто победит? Так вопрос не стоял. Человек всегда вне конкуренции… Я просто не знал, что теперь предпринять. Права на капитуляцию я был лишен. И значит, почетное харакири — не для такого металлолома, как я.
Шаги раздались совсем близко. Послышался и какой-то странный скрип. Скрип этот мне очень не понравился. А потом я увидел затылком, как две широкие полосы света от мощных фонарей прорезали тьму, и в дверь протиснулась инвалидная коляска. Ее колеса провернулись и, снова коснувшись пола, замерли. Мне было до жути страшно взглянуть на того, кто лежал сейчас в ней. Двое аборигенов, втолкнувших коляску, теперь наклонились и теребили, понукали лежащего:
— Ну же! Ну! Прикажи убить его!
Тело шевельнулось. Это было скособоченное, измученное болезнью, изъязвленное человеческое тело. Увитое проводами, пропитанное насквозь какими-то жуткими местными наркотиками и стимуляторами, только и спасавшими его от постоянной невыносимой боли.
Землистого цвета с прозеленью — лицо. Дряблая кожа, истончившиеся до лагерной худобы руки и ноги, по-мертвецки ввалившиеся глаза, беззубая расщелина рта, совершенно голый неправильной формы череп. Гальванизированный труп. Этот человек выглядел ветхозаветным старцем, а на самом деле, я вспомнил, Ниденсу было тридцать четыре года!
Машина тотчас встала в боевую стойку, пришла в полную (насколько это было возможно) готовность. Меня она больше не слушала. Я понимал, что сейчас ассонирийцы добудятся до спящего рассудка Ниденса, и он неминуемо отдаст приказ о моем уничтожении. Если сразу после КАТАСТРОФЫ Жолю не хватило решимости УЙТИ, если он уже отдавал такие приказы, то что помешает ему?.. Сейчас и вовсе делов-то: один человек. Пуфф! И нет меня…
Я повернулся и сделал шаг назад. Еще не знал зачем. Аборигены явно испугались. Это были заросшие густым черным волосом громилы, сверкающие глазами из-под низко надвинутых башлыков. Они еще яростней затрясли Ниденса:
— Скорей! Он же убьет всех нас!
— Погодите… — раздался хрип-клекот. — Не сможет… Робот…
— Почему не сможет?!
Ниденс аборигенам отвечать не стал, спросил меня мысленно:
— Зачем ты здесь, робот? — Мысль его все еще была ясной.
