типичную, как мы видели в главе 7, для складывающихся европейских этносов) «третьеримскую» идею русской избранности. На Соборе 1666–1667 гг. были осуждены и запрещены «Повесть о Белом Клобуке», где шла речь о первенстве русских в православном мире после Флорентийской унии и падения Константинополя, а также постановления Стоглавого собора. По словам С. А. Зеньковского, резолюции реформаторского собора
«явились своего рода историко-философским реваншем для греков. Они отомстили русской церкви за упреки по поводу Флорентийского собора и разрушили этими постановлениями все обоснование теории Третьего Рима. Русь оказывалась хранительницей не православия, а грубых богослужебных ошибок… Все осмысление русской истории менялось постановлениями собора… Читая эти деяния собора, историк не может отделаться от неприятного чувства, что и лица, составлявшие текст постановлений этого полугреческого-полурусского собрания, и принявшие их греческие патриархи формулировали эти решения с нарочитым намерением оскорбить прошлое русской церкви».
Но это еще не всё. Как отмечает А. Г. Глинчикова, Алексей Михайлович, устранив и лидеров старообрядцев, и их главного оппонента Никона, расколов и обессилив Церковь, сумел вывести царскую власть из-под религиозной санкции. В результате в стране начался окончательный переход от сформированного в рамках московско-тверской традиции служилого квазитеократического государства к патерналистской светской империи. В этом переходе общество сохранило прежний тип отношений службы, пронизывающей всю его толщу, а власть (уже в правление младшего сына Алексея Михайловича) добилась полного освобождения от какой бы то ни было ответственности за свои действия перед обществом. Царь из «верховного главнокомандующего» превратился в «верховное божество» для всей страны.
Вот только нужно все время помнить, что реформа Никона и усиление государства при Алексее Михайловиче были лишь симптомами крушения столь важной для европейских протонациональных общностей «третьеримской» идеи русской избранности. Нужно помнить, что исправление Требника и других церковных книг по греческим образцам на московском Печатном дворе началось аж в 1615–1616 гг., за полвека до Раскола. Причем отвечали за это «исправление» на первых норах отнюдь не греки и не «приезжие малороссы». Во главе работ стоял архимандрит Троице-Сергиевого монастыря Дионисий, родом из Ржева, ставленник патриарха Гермогена, ну а реальный исполнитель операции священник Иван Наседка оставил после посещения датской столицы следующие душераздирающие вирши:
Тем не менее именно такие ревнители московской старины открыли дорогу исправлению старых московских же книг, и сделали они это для того, чтобы сгладить последствия долгого перерыва в регулярной работе русского книгопечатания. Попробуйте догадаться с трех раз, чем был вызван огромный перерыв в этом важнейшем деле.
Давайте повторим последнюю мысль еще раз в новом виде: Раскол, действительно ставший очевидным унижением русского национального движения, был порожден Смутой и иноземной оккупацией России в 1604–1618 гг. А значит, и предопричным, предсмутным выбором России, предопределившим и поражение в Ливонской войне, и катастрофическое опоздание с выходом в Черноземье, в новую экологическую нишу для русского народа, для русского дворянства. Действительно, после поражений в Ливонии, после Кром, после клушинского разгрома, после того, как факельщики Гонсевского превратили «царствующий град» в одну огромную Хатынь, — после таких событий верить в первенство «Святой Руси» среди прочих христианских стран могли лишь немногие. Уж слишком страшным было разрушение убеждений наивного, детского русского преднационализма. И именно Смута породила глубокий комплекс неполноценности, что в течение очень долгого времени терзал все общество. В свою очередь, из этого комплекса вылезал пресловутый «московский изоляционизм», совершенно нетипичный для самоуверенной Москвы времен Ивана III.
Примеры, подтверждающие тезис о распространения тяжелого комплекса неполноценности, можно приводить очень долго, можно долго рассказывать о Котошихиных и Нащекиных. Но я ограничусь лишь историей со Смоленской войны 1632–1633 гг. (относительно подробное описание хода боевых действий в которой можно найти в главе, посвященной Смоленску), когда Василий Измайлов, представитель высшего командования русской армией, во время боевых действий «съезжался с литовскими людьми» и во всеуслышание «хвалил литовского короля», заявляя: «Как против такого великого государя монарха нашему московскому плюгавству биться?»
Глубину неверия в свои силы, поразившего общество, можно четче осознать, если вспомнить, что так себя вел один из соратников Михаила Шеина, героя смоленской обороны. Такова была цена краха московской альтернативы, такова была цена того, что в середине XVI в. Россия не сумела найти выход из начинающегося Сжатия через колонизацию земель на юг и восток от её границ. В середине XVII в. этот выход будет найден, но кое в чем было уже поздно. «Если Россия и не была национальным государством в 1550 г., она была ближе к этому, чем другие народы Европы того времени, не говоря уже обо всем остальном мире», так как в ней, по мнению знаменитого английского историка-русиста Доменика Ливена, существовало «единство династии, Церкви и народа». А вот после опричнины и Смуты равновесие в системе государство — элита — народ уже было серьезно нарушено. Власть государства над элитой решительно укрепилась, а заплатили за это государи «закрепощением» крестьян.
Правильное понимание истоков Раскола позволяет и более адекватно понять причины, по которым «в 1914 г. русское общество было сильнее разделено и меньше походило на нацию, чем в 1550-м», — причины, среди которых одно из важнейших мест занимает необходимость постоянного соревнования между местным «национальным проектом» и самыми успешными проектами Европы. Начиная (как минимум) со времен Смуты общественный организм Русского государства, русский «устойчивый культурный круг» Северо-Востока бывшей Руси наравне с другими ближними и дальними соседями стремительно вырывающейся вперед Европы, всегда должен решать парадоксальную задачу совмещения вестернизации и модернизации общества и государства с сохранением жизненно важного национального самоуважения. Мы видим в нашей реальности мучительные попытки государства — элиты — общества ответить на вызовы реальности, изменившейся после титанического взрыва европейского Ренессанса, пусть и за счет перехода от национального теократического государства, дискредитировавшего себя за десятилетия опричнины и гражданской войны, к патерналистской светской империи. На историческом пути эту империю ждали многочисленные и страшные развилки, где приходилось совершать трудный выбор между бытием и небытием, между свободой и справедливостью, между Западом и Востоком… Но это уже другая история. А наша, наконец, подошла к своему концу.
Наши предки прожили. Они сделали свой выбор.
Кто может, пусть сделает лучше.
А История сделает только одно: она пожалеет людей, всех людей, ибо всех постигла горькая доля [
Dixi.
