type='note'>[543], у которого нашла место утопия более яркая, чем в «Послании пресвитера Иоанна».
Пересветов знал по этому апокрифу о царе Михаиле, который «начнет давати людям' богатство всякое, и обогатеют вси людие. Тоща не будет ни татя, ни разбойника, ни резоимца, ни клеветника, ни завистника, ни чародея, ни скомороха: предстанет бо тоща всякое дело и будет радость, и веселие, и тишина великая»[544]. Что в этой утопии могло привлечь сочувственное внимание Пересветова и что противоречило его взглядам и идеалам, из сочинений Пересветова выясняется совершенно определенно. Нас же сейчас интересуют идейные истоки пересветовского наследия, конечно не сводимые к одним литературным источникам, так или иначе в нем отразившимся. Как и наших предшественников, исследовавших сочинения Пересветова, нас также привлекает мотив о книгах, проходящий через его сочинения. Значение высочайшего авторитета, приданного им Пересветовым, — факт очевидный и бесспорный. О чем этот факт говорит исследователю? Об уважении Пересветова к мудрости, запечатленной в книгах? Разумеется! Но что в данном случае значит «уважение»? Доверие разуму как источнику знаний и признание его способности постигать явления окружающего мира? «Веря в великую силу человеческого слова, — пишет А. А. Зимин, — Пересветов составляет свои «книжки», рассчитывая, что они произведут должное впечатление на Ивана Грозного, побудят его осуществить намечаемые публицистом реформы»[545]. Но для конкретно–исто- рической характеристики Пересветова как деятеля общественной мысли имеет значение и вопрос: во что облеклась идейная направленность его сочинений?
Старшему современнику Пересветова — Карпову нельзя отказать в столь же высоком уважении к книге и глубокой вере в силу слова. «Послание к Даниилу» об этом говорит недвусмысленно. И все же понятия о книгах этих двух мыслителей и публицистов хотя и родственны, однако отмечены печатью разных культур. Да и книги, к авторитету которых апеллировали как Пересветов, так и Карпов, — разные.
Много вопросов ставят перед исследователем книги Пересветова. Что они собой представляли? Каков был их источник? Состав? И в чем состояла их функция? Это — взаимосвязанные вопросы. Начнем с последнего.
Бог покарал Царьград и отдал его во власть иноверного и неверного Магмета–султана. Иноверец воцарился над городом со всеми его жителями, включая и патриарха, со всеми его строениями, включая церкви и саму первопрестольную Софию. Все же власть иноверного царя не абсолютна. Она ограничена и в пространстве, и во времени. Мертвый город достался в обладание Магмет–султану, мертвы его люди, изменившие вере–правде, мертвы храмы. Но то, что составляло силу и славу Царьграда, правда веры и вера в правду, этого Бог Магмету- султану не выдал. Как и в апокрифических сказаниях об Адаме, дьявол мог отобрать землю у человека и самого человека обязать рукописанием, но правду не мог отобрать, и она ушла в небо, не переставая светить земле — нетленная скрижаль «Правды», небесная «Книга Правды», она же «Голубиная книга» русского духовного стиха. Что «Правда» в кризисных для рода человеческого условиях уходит в небо, это хорошо известно по многим переводным и оригинальным сочинениям, имевшимся в древнерусской письменности.
А вот как это происходит, можно узнать по пересветовской переделке «Повести о Царьграде». Еще у царьградских врат идут тяжелые бои с войсками Магмет–султана, еще священный город не осквернен вражеским присутствием — самое важное событие свершится в свой подобающий час. И вот как: «Нощи убо против пятка осветися весь град, видев же стражие градцкия течаху видети бывшее чюдо, чааху бо: турки зажгоша град; и возкричаша велиим гласом, и собрашася многия люди. Видев же у великие церкви Премудрости Божии у верха из окон пламень огненный великий изшедши и окружившу всю шею церковную на долгий час, и собрався пламень во едино место пременися, и бысть яко свет неизреченный, и абие взятся на небо… Свету же оному до небес достиппу, отверзошася двери небесныя, и, прият свет, и паки затворишася небеса». Патриарх толкует Константину знамение: «…свет неизреченный… в сию бо нощь отоидоша на небо. И сие знаменует, яко милости Божии и щедроты его отъидоша от нас, грех ради наших…«[546]
Есть у Пересветова и еще одно уточнение: «свет неизреченный» — это «Святой Дух». Пересветов пишет: «Во вторый же день, егда услышаша людие отшествие Святаш Духа…«[547]Святой Дух, хотя он и Дух, все же не вполне бесплотен. Он сродни одной из четырех стихий вселенной — стихии огня. Он объективирован и опредмечен, потому и не просто уходит в небо, а требует и от неба такой же предметности: «Отверзошася двери небесныя, и, прият свет, и паки затворишася». Пока что мысль Пересветова работает в сфере старых, дополним, «отреченных» представлений. Итак, Магмет–султану досталась в обладание «тьма», определяемая так по своей противоположности — «неизреченному свету», исшедшему на небо. Но «тьме» Бог оставил возможность просветиться, и в этой возможности — еще одно ограничение власти Магмет–султана. Об этом читаем у Пересветова, и что в данном случае существенно — читаем об этом в его «Сказании о книгах». Патриарху говорит «глас с небеси»: «…естьли бы яз на вас на то напустил, яко на Содом и Гомор, вечный гнев свой огнь и потом, и на вас я напустил на поучение агарян, иноплемянник турков, а не навеки, любячи вас».
В чем состоит конкретно возможность «просвещения»? В книгах, оставленных патриарху после огневидного отшествия «Духа». Их Бог не отнял. Потому?то, коща Магмет–султан на них произвел покушение, а патриарх «сердечностью» молитвы о книгах убедил Бога в своей искренности, молитва была услышана. Любопытно, Бог не снизошел до того, чтобы беседовать с Магмет–султаном на одних основаниях с патриархом — «небесным голосом». Он сновидением приходит к султану, да так, что «напустил на него трясение про книги християнския»[548]. Книги, на которые возложена Богом функция выведения из тьмы и возвращения покаранных людей к вере в «Правду» и следованию законам ее, — «христианские книги». Не книги Аристотеля и Овидия, служившие Карпову, не книги «внешней» мудрости, а его, Бога, небесные книги. Священное Писание? Не только. В пересветовском «Сказании о книгах» патриарх Анастасий беседует с Богом примерно так же, как апокрифический Иоанн беседовал с господом на горе Фаворской. Кстати, Иоанну, как и пересветовскому Анастасию, дано было беседовать лишь с «гласом от небеси»[549]'.
Мы представляем книги, о которых идет речь у Пересветова, в общих рамках соответствующего текста из «Вопросов Иоанна Богослова Господу на горе Фаворской»: «И слышах глас глашлющь: послушай, праведный Иоанне, сия книгы яж се вид шли, писано ее еже на небеси и на земли, и в преисподних — и всякому дыханию небесному и земному правда и кривда»[550]. Книги всеобъемлющи. Но они не «человеческое слово». Здесь вспоминается каноническое Евангелие: «В начале бе слово, и слово бе у Бога, и Бог бе слово» (Иоанн, I, 1). И вот только теперь, оборонившись божественным Логосом, как своим знаменитым «гусарским щитом», Пересветов утвердится в собственном идейном направлении. Оно обнаружится не в представлении об источнике книг, ни об их функциях — то и другое «небесны». Оно обнаружится в составе книг, еще освященных старыми представлениями, которые придадут этим книгам наивысшую санкцию.
В круге старых представлений есть и сектор, отмежеванный «отреченными» книгами с их упором на борьбу между «Правдой» и «Кривдой» и социальным заземлением этих отвлеченных понятий. Здесь было от чего оттолкнуться русскому публицисту, вступившему на поприще социально–идейной борьбы. В небесные книги осторожно, но уверенно он впишет свою земную страницу. В ней найдут место и идеи, близкие тем, которые развивал и отстаивал Карпов. Да и «светская мудрость», которой с великим усердием «прилежал» Карпов, не обойдена Пересветовым — это убедительно показано в монографии А. А. Зимина. Нет оснований ставить под сомнение связи Пересветова с традицией «светской мудрости». Речь идет об объеме, характере и форме связей. Пример двух выдающихся, весьма разных, но в немалом и схожих публицистов показывает, что в России, как и на Западе, становление гуманистической мысли происходило не на одном пути «возрождения» античных авторитетов, но и на пути творческого освоения культурного наследия родного прошлого.
Обращение Пересветова к наследию отечественной культуры прослеживается явно, чего о Карпове сказать нельзя. Это не объясняется простым различием их литературных пристрастий. Здесь существенный показатель для понимания образа мыслей публицистов. Сочинения Пересветова, как было показано Зиминым и рядом других исследователей, в значительной степени — светские. Он не прибегает к
