«русского коммунизма», сколько принципиальную разницу интерпретаций народом и властью, казалось бы, единого комплекса идей, т. е. бесспорные признаки раскола в социуме.
Пики массовых волнений и беспорядков часто совпадали по времени с активизацией таких форм протеста, как распространение листовок, воззваний, анонимных писем, антиправительственных лозунгов на стенах и заборах, оскорбления и угрозы в адрес руководителей. Казалось бы, неизбежно должны были возникать связи между «смутой» (простонародные выступления против власти) и «крамолой» (распространение враждебных «начальству» идей). Московские правители всерьез опасались такой «связи», способной облагородить массовые стихийные протесты, придать им политическую («антисоветскую») направленность, превратить из специфического средства «исправления» системы в инструмент борьбы против нее. Однако случаи взаимодействия толпы с «антисоветчиками» в ходе массовых волнений исключительно редки. Напротив, прослеживаются симптомы неприязни сиюминутных лидеров волнений к «очкастым» и брезгливая отстраненность политических оппозиционеров от погромных толп.
Существенно важным для понимания советской формы народного «сожительства» с «начальством» следует считать установленный нашим исследованием факт. Массовые волнения, порожденные глубоким кризисом послевоенного советского общества и достигшие своего пика в конце правления Хрущева, пошли на убыль именно тогда, когда сама коммунистическая идея была практически «выдавлена» из массового сознания конформизмом, потребительством и индивидуализмом брежневской эпохи. Стоило народу окончательно разочароваться в своем понимании «коммунизма», как волнения и беспорядки в России практически прекратились. Оказалось, что стихийные выступления 1950 — начала 1960-х гг. против партийных «начальников», изменивших «делу коммунизма», были, как ни парадоксально это звучит, признаком еще сохранявшей идеологической стабильности режима, еще неизжитой веры в «настоящий коммунизм». А спад волны массовых беспорядков в годы брежневского застоя, нежелание народа связываться с властями во имя «справедливости» или «правильного коммунизма», напротив, означали идеологический крах и гниение всей советской системы. Без «веры» бунтовать под старыми знаменами не имело смысла. К тому же, власть, напутанная масштабными волнениями хрущевской эпохи, обнаружила бесспорную гибкость, перехватила у «смутьянов» знамя «народного сталинизма», встала на путь экономически немотивированных, но приятных подачек основным социальным группам советского общества, что сделало «дружбу» с властью занятием в высшей степени выгодным. И представители высшей власти, и население страны устремились на поиски индивидуальных путей к счастью, используя для собственного благополучия (и каждый по-своему!) многочисленные дыры и бреши в разлагавшейся системе. В период правления Брежнева очаги конфликтов переместились на окраины СССР, где они опирались на гораздо более устойчивые и изначально конфронтационные по отношению к «Москве» националистические идеи.
На какое-то время люди ушли от смут и волнений в тихие заводи индивидуального бытия. В инкубаторах брежневского застоя подрастало счастливое дитя модернизации и прогресса — индивидуализм. Разрушалась традиционная «общинность» российского массового сознания, рождались предпосылки для современных политических форм протеста и самоорганизации. В то же время в брежневском обществе накапливался и потенциально конфликтный «человеческий материал», обострялась социальная зависть, росло глухое недовольство экономически неэффективной советской системой. В этих условиях любая попытка сколько-нибудь динамичных изменений или реформ грозила разрушением «социального симбиоза», тем «раздором между народом и властью», который старые словари русского языка обычно называли «смутой».[984]
Козлов Владимир Александрович
Родился в 1950 г. Выпускник исторического факультета МГУ. В. 1972–1988 гг. работал в Институте истории СССР АН СССР, где в 1979 г. защитил кандидатскую диссертацию. В 1988–1991 гг. — заведующий сектором политической истории 1920–1930-х годов Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. С 1992 г. — заместитель директора и руководитель Центра изучения и публикации документов Государственного архива Российской Федерации. В 1992–1996 гг. в качестве приглашенного профессора вел курс «Российское общество» на факультете социологии Калифорнийского университета (Сан-Диего). Специалист по социально-политической истории России XX века, исторической конфликтологии и истории культуры. Автор семи монографий, в том числе: «Культурная революция и крестьянство. 1921–1927. (По материалам Европейской части РСФСР)» (М.: Наука, 1983);
Примечания
1
См.: О массовых беспорядках с 1957 года… // Источник. 1995. № 6. С. 143–153.
2
Дойчер И: Троцкий в изгнании. М., 1991. С. 452.
3
Подробную библиографию этих публикаций см.: Books on Communism and the Communist Countries: A selected bibliography / Edited by P, H. Vigor. London, 1971. Part 1. Studies of Communism in general and in the USSR. Section 25. Forced Labour and Personal Experiences of Prisons and Concentration Camps in the USSR. P. 202–208.
4
