месте на троне, окруженный множеством Думных Бояр и Дворян. Когда Послы, вошедши, поклонились молодому Князю, то он, с минуту обождав, обратился к ним с следующими словами: „Здоровы ли вы, Лев, Станислав, Илья?“ Сапега отвечал: „Слава Богу, здоровы“. Князь сказал после этого: „Великий Государь, Царь и Великий Князь Борис Феодорович, Самодержец всея Руси, и многих Государств Государь и владетель, велел своим Думным Боярам — Князю Феодору Ивановичу Мстиславскому, Князю Феодору Михайловичу Трубецкому, Степану и Ивану Васильевичам Годуновым составить с вами договор, а потому вы идите в Ответную Палату“. Канцлер Сапега отвечал на это: „Мы очень рады и желаем этого: мы и приехали для того, а не на то, чтоб лежать и ничего не делать“»[649]. Перечень бояр, назначенных обсуждать дело о заключении мира, полностью совпадает с тем, который сообщает разрядная книга[650]. А вот реплика Льва Сапеги, которая приводится в дневнике посольства, — свидетельство уникальное. Сказано все было на грани вызова. Видимо, слишком уж нужен был мир в Литве, поэтому канцлер Лев Сапега смирился (хотя и не до конца) с тем, что посольскую церемонию, вместо больного отца, исполнил ребенок — царевич Федор.
Посольский приказ выбрал привычную неуступчивую тактику, сопровождавшуюся давлением на послов и затяжными спорами о царском титуле и даже о давно проигранной Ливонии. Позднее литовский посол канцлер Лев Сапега обижался и высказывал претензии, что его посольство держали в Московском государстве более полугода (с октября 1600-го по март 1601 года), но за это время добиться желаемого послам так и не удалось. Они не сумели уговорить московских дипломатов даровать право вольного «отъезда» польской и литовской шляхте и московским служилым людям, которые могли бы выбирать, кому из государей служить. Не удалось послам и «открыть» Русское государство для свободного распространения католичества, строительства костелов и школ для тех подданных короля, кто намеревался служить здесь. Не были основаны коллегии для обучения подданных Бориса Годунова латинскому языку. Детям «людей народа московского» так и не было дано право учиться в школах Польши и Литвы, что также предлагали послы Речи Посполитой. Не допускались смешанные браки. Московские бояре готовы были согласиться на ряд мелких уступок, но от проблемы отсутствия свободы вероисповедания в Московском государстве уйти было нельзя. Иметь конкурентов в царских пожалованиях бояре тоже не желали, поэтому свободное обращение земельных владений не было дозволено. Правда, в конце переговоров московская сторона стала интересоваться у канцлера Льва Сапеги, нет ли у того полномочий обсуждать возможный брак короля Сигизмунда III и царевны Ксении. Но, возможно, это был всего лишь показательный жест, демонстрация намерений на будущее.
В итоге 1 марта 1601 года был заключен не «вечный мир», как рассчитывали в Литве, а только перемирие на двадцать лет. По срокам оно не было каким-то чрезвычайным, а лишь подтверждало существовавший статус-кво между двумя странами. Отсчет нового перемирия шел от того момента, когда истекало прежнее, — то есть с 15 августа 1602 года до 15 августа 1622 года [651]. Недоброжелатели царя Бориса Годунова, как можно видеть по известию «Нового летописца», обвиняли его в том, что он и здесь не преуспел: «Царь же Борис им воздаде велию честь, и ездиша в ответ многое время и едва поставиша на мирном договоре и взяша перемирие на дватцать лет»[652]. В Речи же Посполитой, напротив, результаты посольства в Москву были признаны большим дипломатическим успехом. В сентябре 1601 года в Литву для подкрепления мира было направлено посольство боярина Михаила Глебовича Салтыкова-Морозова, Василия Тимофеевича Плещеева и думного дьяка Афанасия Власьева. Но подписание перемирия было омрачено продолжением споров по поводу титулов. Как говорили русские послы: «Какой тот мир и любовь: перемирье держати, а царские чести не описывать?»[653] Но главную свою миссию послы выполнили, и договор вступил в силу.
Борис Годунов умел добиваться желаемого. Это свое умение он продемонстрировал и на этот раз. Но если бы он знал цену своей дипломатической неуступчивости… Едва перемирие вступило в силу, Лев Сапега должен был уже оберегать его в Литве и следить за тем, чтобы не задерживали московских купцов и держали данные обещания вольной торговли. Литовские политики прекрасно понимали, «куда метит Москва и как она дерзко хочет поставить себя»[654]. Царь же Борис Федорович решал спорные дела по своему усмотрению. Так, например, в 1603 году он приказал сжечь спорные Прилукское и Снетино городища. Жизнь скоро покажет, что Годунову не следовало самому предлагать мир и одновременно держать западного соседа в страхе начала войны. У отвергнутой идеи унии остались свои приверженцы в Московском государстве, и это самым роковым образом скажется на судьбе годуновской династии…
Первые достоверные сведения об объявлении в Литве человека, назвавшегося именем покойного царевича Дмитрия, стали приходить в Москву уже в сентябре 1603 года (их привезли греческие монахи, ехавшие через земли Речи Посполитой). Паломники сообщали в расспросных речах: «Да при нас деи, государь, мимо Острог город из Брягина ехал Вишневецкий князь Адам… а с ним де, государь, сказывали нам литовские люди в розговоре, идет тот вор, что называетца царевичем». До этого времени Борис Годунов жестоко преследовал у себя в государстве распространителей слухов о воскресшем царевиче Дмитрии, как это произошло в Угличе, где некоего старца Тихона велели «в струбе зжечь», а его сторонникам «языки резать» и «разсылать по далним городам». Из новых известий, приходивших из Литвы, выяснилось, что самозванец вел агитацию среди казаков. 2–7 февраля 1604 года купец Семен Волковский-Овсяный доносил, что мнимый «царевич Дмитрий» обещал выдать жалованье запорожским казакам, «как, кажет, мене на Путивль насадите», а они обещали «провадити» его «до Москвы»[655]. Нетрудно предугадать реакцию самодержавного государя. И действительно, автор «Нового летописца» свидетельствует: «Царь же Борис ужастен бысть»[656]. Только это был не ужас страха самого Годунова, а ужас гнева для окружающих. Годунов совсем не походил на человека, способного испугаться наказания за собственные грехи, как можно было бы подумать, прочитав слова летописца. Зато он подозревал, что эта досадная для него история — дело рук московских бояр. Но никаких доказательств у него не было.
Скоро выяснилось имя самозванца — Григорий Отрепьев. Стала известна его биография — это был беглый монах, подозреваемый в Москве в разных преступлениях.
Сначала Борис Годунов решил справиться с досадной для него проблемой дипломатическими методами. Из Москвы в Речь Посполитую был отправлен патриарший гонец с письмами к киевскому воеводе Константину Острожскому. На патриархе Иове лежала доля ответственности за чернеца Гришку, бывшего сначала келейником Чудовского архимандрита, а потом взятого в патриаршии писцы («для писма» или «книг писати»)[657]. Именно патриарх, беря с собой способного юношу, открыл ему двери в царский дворец, не ведая, конечно, его тайных мыслей. В Москве говорили, что молодого монаха осудили за чернокнижничество и приговорили к ссылке на Белоозеро или в другой монастырь. Но наказание, по каким-то причинам, не было исполнено. Григорий Отрепьев и два его спутника смогли уйти из Москвы к литовской границе в феврале 1602 года. Там Отрепьев сбросил чернецкие одежды и вскоре назвал себя московским царевичем. Летом 1603 года его историей заинтересовался князь Адам Вишневецкий, познакомивший забавного московского «царика» с его будущими покровителями, князем Константином Вишневецким и сандомирским воеводой Юрием Мнишком. Именно они первыми придали всей истории мнимого сына Ивана Грозного большой политический смысл, заставив, в итоге, трудиться все дипломатические канцелярии Европы.
Поначалу Борис Годунов рассчитывал быстро справиться с «царевичем Дмитрием», опираясь на недавно заключенный союз, а также на традиционно добрые отношения с главой православия в Литве князем Константином Острожским. Патриарх Иов просил, чтобы киевский воевода распорядился схватить самозванца, чтобы затем наказать «еретика» и «богоотступника» церковным судом[658]. Другой, тайный расчет дипломатов Бориса Годунова был связан с поездкой в Литву дяди Григория Отрепьева — Смирного Отрепьева, который должен был обличить своего племянника перед сенаторами Речи Посполитой. Однако «паны-рады» в Литве отказались от предложения бояр устроить очную ставку дяди и племянника, ограничившись рассмотрением только тех дел, которые были официально поручены Смирному Отрепьеву, — а именно дел о невыезде судей к рубежу и о купцах. Позднее, на дипломатических переговорах 1608 года, послы Речи Посполитой не без оснований обвиняли московскую сторону в том, что она как-то странно и медленно разворачивалась в обличении самозванца: «Мошно вам с того самого из ынших многих мер видеть, як тые, которые в ту пору у Бориса дела тые правили, много ль
