— Гут! Карош! Давай, давай. Битте! Без деньги.
Анатолий содрогнулся, торопливо пошел дальше.
На фасадной стене своего дома увидел белый лист бумаги. Немецкое объявление:
О, сколько сразу угроз!.. И какие угрозы!.. Будто у них, фашистов, и кары другой нет, как только расстрел и смерть… Интересно, о каких «советских поручениях» здесь пишется? Как это понимать?
Не успел Анатолий и подумать, как увидел: по улице, громыхая, катилась двуколка; в нее вместо коня был запряжен пожилой мужчина с седыми вьющимися волосами, свалявшимися от пота и пыли, в двуколке сидели гитлеровские солдаты.
Повозка поравнялась, и Анатолий узнал запряженного — Циткин, заведующий бакалейным магазином. Циткин тяжело дышал и смотрел в землю: или боялся оступиться, упасть, или стеснялся смотреть в глаза прохожим. Солдаты громко смеялись, хлестали его хворостиной, выкрикивали: «Юда! Юда!..» Все, кто были свидетелями этого страшного, жестокого надругательства над человеком, прятались в подворотню или отворачивались.
Отвернулся и Анатолий. Быстро, словно и его хлестали солдаты той же хворостиной, пошел во двор.
«Так, именно так и должно было быть, — подумал он, убегая. — Конфеты… Стригут малышей… Это все для простачков, для доверчивых, для рекламы… Не выдержали и полдня. Поразвешали приказы, запугивают смертной казнью, запрягают человека в воз…»
Анатолий открыл дверь своей квартиры. Первое, что он увидел в полутемном коридорчике, — была миска с огурцами. И в ту же минуту почувствовал, что проголодался. Взглянул в расколотое зеркало, висевшее в комнате возле столика. На него смотрели глубоко запавшие глаза, щеки ввалились, и шея, кажется, тоньше стала. Солил огурцы и так уплетал их, даже сок потек по груди…
Скрипнула в коридоре дверь, кто-то осторожно, точно вор, зашаркал по полу. Взглянув в зеркало, Анатолий увидел съежившегося, в очках, гитлеровца. Держа автомат наперевес, он водил им из угла в угол и, не произнося ни слова, медленно передвигался.
— Кто там? — спросил Анатолий.
Гитлеровец вздрогнул, отскочил в сторону и дал очередь из автомата. Густая белая пыль от штукатурки покрыла Анатолия.
Он закашлял, вышел из облака пыли.
— Halt![14] — пронзительно завизжал фашист. Анатолий остановился.
— Hande hoch!![15]
Анатолий не понял приказания немца и продолжал неподвижно стоять посреди комнаты. Заметив, что перед ним безусый юноша, гитлеровец немного успокоился, однако сурово спросил:
— Комиссар, болшевик, партисан ест?
На его бугорчатом коротком носу, похожем на картофелину, дрожали большие, с толстыми стеклами очки, шея вытянулась, стала тонкой и длинной, пилотка съехала на затылок.
Анатолий невольно улыбнулся — такой смешной был немец в своей суровости.
И тогда разъяренный гитлеровец подошел к Анатолию, ударил дулом автомата по руке так, что надкушенный огурец упал на пол, и снова закричал, как недорезанный:
— Я спрашиваль тебя, русский свинья, комиссар, болшевик, партисан ест?
Скривившись от боли, Анатолий покачал головой.
Подтолкнув его к двери, гитлеровец стал шарить по комнате. Заглянул под стол, под кровать, за сундук.
Анатолий стоял на пороге, опершись о дверной косяк, и смотрел на солдата. Рука у него перестала болеть, но он все еще кривился от обиды, от неслыханного унижения.
До сих пор Анатолия никто никогда не бил. Правда, когда был маленьким, мать иногда хлестала тряпкой или веником за какой-нибудь проступок. Но разве это битье? Да и бил не кто-нибудь чужой, а родная мать, которой все простить можно. Этот же пришелец ни за что ни при что ударил, толкнул, обругал и теперь шарит по хате, как у себя дома. И никому не пожалуешься на него, потому что он сам и судья и палач…
Но чем дальше, тем сильнее негодовал Анатолий, и гнев его все нарастал, вот-вот готов был вырваться наружу, и тогда держись фриц.
И в одно мгновение пережил, живо представил, как все это может на самом деле произойти. Молниеносный прыжок… и выбитый из рук автомат с грохотом падает на пол… Руки крепко, словно клещами, сжимают оторопевшего немца за тонкую и длинную шею и душат, душат… Еще одно усилие, еще одна минута, и враг, как тяжелый мешок, падает следом за своим автоматом… Все… Теперь можно стереть пот с лица, передохнуть, можно вымыть руки…
Анатолий почувствовал, как налились у него силой руки, как они начали дрожать от нетерпения и гнева. Он уже готов был прыгнуть, но вдруг на лестнице послышался топот, дверь стукнула — вбежали три гитлеровца.
— Was ist das?[16] — крикнул первый, обращаясь к Анатолию. — Кто стреляйт?
Анатолий медленно посторонился, кивнув на солдата. Тот поднял голову, увидев своих, что-то сказал и вышел из комнаты.
Когда кованые сапоги отгрохотали и стало тихо, Анатолий обессиленно опустился на пол. Крупные капли пота выступили на лбу, покатились по лицу. Прислонился к косяку и закрыл глаза. Тяжелый вздох облегчения вырвался из груди. Он почувствовал, что за эти несколько минут вырос, стал взрослым. Отныне его жизненный путь, который, по-видимому, будет полон и больших трудностей, и тяжелых испытаний, казался юноше не таким уж страшным, как представлялось еще совсем недавно. Пройдено какое-то расстояние, осталась позади какая-то грань, отделявшая прошедшее от настоящего. И он был рад тому, что преодолеть эту грань удалось ему самому, без помощи старших, без напутствий товарищей, без их покровительственного похлопывания по плечу.
Начитанный и впечатлительный, Анатолий однажды заявил своим друзьям, что непременно станет капитаном дальнего плавания и откроет еще не один остров, избороздит не один океан.
«Жить — значит путешествовать, — сказал он, коснувшись пальцем своего остренького носа. — В мире, кроме наших степей, рощ и лесов, есть еще и голубые лагуны, и коралловые рифы, есть пальмовые острова и ласковые морские течения… Рядом с этим — суровый и гордый мыс Горн… Не каждому суждено поладить с мысом Горн, такой уж у него непреклонный характер. Но есть люди, которые утешаются тем, что на смену страшному мысу Горн приходит мыс Доброй Надежды… Жить с уверенностью, что вслед за стихией, водоворотом, от которого стынет в жилах кровь, будут приветливые заливы, гостеприимные причалы, никому не известные острова, — вот моя мечта!»
Ребята наперебой предсказывали Анатолию будущее слишком таинственное, неопределенное, потому что кто же поверит в счастливую звезду юноши, который бредит какими-то голубыми лагунами и коралловыми рифами? Единственный человек, хорошо его понявший, к числу школьных друзей не
