вырывали в глиняных стенах, чтобы спрятаться от холода и непогоды, кто просто ложился на землю лицом вниз…
Фашист развлекался так: натягивал на колья проволоку и предлагал соревноваться — кто первый перебьет из пистолета проволоку. Как правило, никому из охранников и полицаев это не удавалось. Тогда Нидерайд выхватывал из кобуры парабеллум, прицеливался, и с первого выстрела проволока, жалобно звякнув, распадалась надвое. Потом «усатая собака» кидался в лагерь, и от него, словно ошпаренные, разбегались в разные стороны пленные. Кто попадался на пути, того настигала внезапная смерть.
Был еще один негодяй, по имени Артур. Этот — из колонистов. Чтобы выслужиться у начальства, Артур безжалостно бил пленных тяжелой суковатой палкой. Таких палок у него в запасе был не один десяток, за каждое дежурство пять-шесть таких дубинок ломалось в щепки. Он бил кого попало и за что попало, а то и просто так, для «острастки», как он сам говорил.
— Чего глаза выпятили, варвары? — кричал Артур и бил первого попавшегося. — Разве я не вижу, как ваше змеиное жало переполняется ядом? Вас нужно перебить всех, как собак…
И палка опускалась на головы и спины ни в чем не повинных людей. Когда и это надоедало Артуру, он начинал рыскать по лагерю, выискивая пленных с более или менее пригодными сапогами или верхней одеждой. Найдя такого, он приказывал ему раздеться, разуться. Забирал одежду, обувь, обменивал их на самогон и устраивал пьянку.
Анатолий ходил по лагерю, прислушивался к разговорам пленных, расспрашивал, запоминал. Еще раз встретился с матросом. Теперь тот был уже в рваной шинели — выменял у кого-то на бушлат.
Насмотревшись на порядки в лагере, Анатолий прилег возле майора на сырую землю и сказал:
— Чем помочь, как остановить этот ужас? Протестовать?
Майор вздохнул:
— Не поможет. Перестреляют, и все. Здесь не так надо… Надо любой ценой бежать из этого ада.
Звякнул засов, скрипнула дверь камеры. Фельдфебель заглянул в лист бумаги и гнусавым голосом прогудел:
— Буценко Анатолий! Выходи!
Ребята вздрогнули. Сразу перед каждым возникла недавняя картина: вот так их вызывали там, в тюрьме, на допрос, а обратно чаще всего приносили на носилках. Неужели все начнется сначала?
Анатолий побледнел. Ледяной холод сжал сердце. Теперь, когда он наконец отоспался и наелся после длительного недосыпания и голода, когда в душу закрались несмелые и неясные огоньки надежды, ему не хотелось все начинать сначала. И вот — «Выходи!..». О, это короткое и резкое, как выстрел: «Выходи!..» Сколько раз он слышал его! Там, в тюрьме, было время, когда он машинально и бездумно шел на этот приказ, повторяя одно и то же: только бы вытерпеть… А теперь, когда появилась надежда на благополучный исход, бороться с самим собой стало еще трудней!..
В кабинете Вольфа ничто не предвещало беды. Мирно дремали на коврике овчарки, следователь приветливо встретил его, поздоровался, указал на стул:
— Садись, Толя. Садись, и поговорим начистоту. Понимаешь, как мужчина с мужчиной.
Вольф довольно долго и внимательно изучал Анатолия, потом вдруг спросил:
— Скажи, Толя, где твой отец?
Анатолия вопрос не взволновал.
— Отец мой давно умер, я еще был маленький.
— От чего умер твой отец?
— Мама говорила, что, когда отец ехал на лошадях, они чего-то испугались и понесли… Я его совсем не помню…
— Да-а… — Следователь пододвинул к себе папку, которая лежала на столе. — Запутанная история…
— Ничего нет запутанного. Люди умирают…
— Да, да, люди умирают, — повторил Вольф. — К сожалению, умирают ежедневно, ежечасно, ежесекундно… Так же и рождаются. Ты правильно заметил. Ошибся только в одном: твой отец не своей смертью умер, лошади его не убили. Его убили большевики.
— Кто? — вырвалось у Анатолия.
— Не удивляйся — я не ошибся. Они, именно они, большевики, убили твоего отца.
— Вранье!.. Выдумка!..
Вольф, наверное, ожидал такую реакцию. Он спокойно развязал папку, начал перебирать в ней какие-то материалы. Вытащил большую фотографию и показал юноше:
— Кто это?
С фотографии глядели вдумчивые серые глаза. Белая, расстегнутая по-летнему рубашка, загорелая шея, густые русые волосы.
— Не знаю…
— Твой отец. Твой родной отец. А теперь посмотри сюда…
Следователь вытащил бумагу, на которой было наклеено несколько маленьких фотографий того же человека — в профиль, анфас, в полный рост. Рядом два серых пятна — отпечатки пальцев.
— Узнаешь?.. Теперь пойдем дальше. Вот читай сам: «Враг народа… Десять лет в далеких лагерях…» А вот, — следователь перевернул страницу, — а вот собственный почерк твоего отца… Вот его подпись.
Вольф умолк, удовлетворенно потер лоб. Вчера разговор не получился, и он решил держать их порознь. А то смотрят друг на друга и молчат. Коллективное упорство, коллективный отпор… «Разделяй и властвуй…» Кому принадлежат эти знаменитые слова? Надо будет позаботиться, чтоб они не пользовались спасательным кругом коллективного отпора. И главное — каждого бить по самому больному, бить так, чтобы дыхание перехватило… Ведь для каждого своя рубашка ближе к телу. И есть дорожка, которая ведет к сердцу… Путь к сердцу Буценко я, кажется, уже нащупал, нашел. Вон ведь как он задумался… А я полагал, что с ним придется тяжелей всего, он, поди, заводила, их «комиссар»… Думай, думай, парень, это полезно…
— А почему в этих документах написано не Буценко, а Корж?
— Неужели не понял? Буценко — фамилия твоей матери. После суда она отказалась от мужа, твоего отца, и восстановила свою девичью фамилию, да и тебя записала на нее.
Анатолий молчал.
— Ну как, Толя, теперь ты понимаешь, что к чему? — Следователь даже руку протянул, словно хотел обнять юношу. — Веришь теперь мне? Это ж я для тебя старался, чтоб открыть тебе глаза. Достал все документы, надо ж тебе знать правду, что большевики убили твоего отца, а ты их щадишь… На твоем месте я бы не только рассказал о большевистских агентах, этих подпольщиках, которые толкнули вас, доверчивых, на преступление, я бы своими собственными руками глаза им повыкалывал…
— Я не знаю никаких подпольщиков, а потом… — Анатолий на мгновение умолк, еще раз посмотрел на фотографию, затем исподлобья на следователя и прибавил: — А потом, об этом человеке… Откуда мне знать, мой отец или не мой? Я уже говорил: его совсем не помню и никогда не видел фотокарточки.
— Хорошо, — вздохнул следователь и нажал на кнопку сигнала, — хорошо, пускай тебе люди подтвердят…
Привели какого-то запуганного и грязного мужчину. Он все время оглядывался по сторонам, пугался собак, боялся смотреть Анатолию в глаза. Где Анатолий его видел? Кажется, он работал до войны в пожарной команде.
— Прокопенко, кто изображен на снимке? — спросил Вольф и показал ему фотографию.
— Корж Иван Сидорович, — ответил тот. — Толин отец.
— Расскажите тогда, как происходил суд над ним. Вы были на суде?
— Выл. Меня вызывали как свидетеля. Но я… Я не виноват…
— Не о том речь, — грубо перебил его следователь. — Расскажите, как шел сам процесс.
Путаясь и запинаясь, мужчина рассказывал.
Анатолий внимательно выслушал эту исповедь, и теперь у него не осталось ни малейшего сомнения, что и Вольф, и этот грязный человек говорили неправду.
