милости… Посчитал? И в этом мире, единственном, где есть радость, солнце, наслаждение, можно задержаться надолго, лет так на семьдесят, а то и больше. Все зависит от тебя… Послушай, Иван, а почему твоего отца перед войной сняли с должности председателя колхоза?
Иван Сацкий никогда не вмешивался в дела отца, больше того — он не интересовался его должностью. Да и причин не было — до самой войны отец был бригадиром. Правда, однажды, Иван уже и забыл когда, поздно ночью пришел отец с собрания молчаливый и взволнованный. Сестры — старшая и младшая — уже спали, только он один, Иван, все слышал и все видел. Мать налила миску борща. Отец только помешал ложкой и отодвинул в сторону: ему было не до еды. Тогда мать поставила кружку молока, подсела к столу и спросила:
«Снова критиковали?»
Отец отсутствующим взглядом посмотрел на мать и отвернулся, как бы давая понять, что сейчас ему совсем не до разговора, но вовремя опомнился и даже попробовал улыбнуться.
«На этот раз критиковали с выводами», — ответил он уставшим голосом.
«Тебя сняли?»
Отец молча кивнул головой.
«Вот так взяли и сняли? — вспыхнула мать. — Тебя? Организатора колхоза?..»
Отец молчал. О чем он думал, что вспоминал? Может, о том, как в тридцатом году агитировал своих земляков за общий труд на общей земле?.. Богател колхоз, зажиточнее стала жизнь и у колхозников. Но рядом, в соседних хозяйствах, жили еще лучше. И пожелали его односельчане: давай и нам новые высоты! Ох, уж эти новые высоты!.. Наверное, именно о них подумал отец, когда сказал матери:
«Новый председатель и с образованием, и по специальности агроном…»
Мать ничего не ответила. Разве не знала она, с каким трудом выводил ее муж под документами свою фамилию? А деловых документов с каждым днем становилось все больше, хозяйство развивалось, цифры из единиц и двух нулей достигли таких величин, что даже в глазах рябило. Химикаты, машины, севооборот, новые сорта пшеницы, коксагыз — попробуй разберись во всем, наладь, дай совет. И не только сам разберись, а и людям растолкуй.
В тот незабываемо грустный вечер отец и мать сидели за столом и долго говорили обо всем этом, вздыхая, с печалью и тревогой. На следующий день отец повеселел — его назначили бригадиром. Так он и остался на своем посту до прихода фашистов.
Теперь вот сидит перед ним, Иваном, Циклоп, сверлит его единственным глазом и спрашивает: «Послушай… а чего это твоего отца перед войной сняли с должности председателя колхоза?..»
— Не знаю, — сказал Иван. А что он должен был ответить? Разве этот поймет, поверит? — Отец просто не справлялся, малограмотный…
— Ты так думаешь? — сверкнул глазом Вольф. — Ошибаешься! Твоего отца сняли потому, что ему не доверяли. Им надо было поставить партийца…
Следователь умолк, наблюдая, какое впечатление произвело на Ивана его сообщение, потом, чтобы подлить масла в огонь, как бы между прочим, прибавил:
— Комиссарские сынки и сынки партийцев не ездили на велосипеде, сделанном из прялки.
Вот теперь можно помолчать, подождать немного: после доброго посева должна быть и хорошая жатва. Этот крутолобый гречкосей, настойчивый и упрямый, как вол, получил достаточно пищи для раздумий, пусть кое-что вспомнит, пусть подумает, а он, Пауль Вольф, может и подождать.
Вольф посмотрел на юношу и оцепенел: Иван Сацкий насмешливо и открыто улыбался…
…Наступила холодная снежная зима.
Старые люди говорили: таких морозов, таких снегов никто и не помнит. Стонала, раскалываясь, земля, в холодном воздухе носились тысячи белых иголок, безжалостно обжигая лица. Снегу навалило столько, что занесло дороги, улицы, а хаты замело по самые дымоходы.
Для немцев такая суровая зима была настоящим наказанием: без теплой одежды, не привыкшие к холодам солдаты обмораживали руки, ноги, щеки и носы. Вояки, еще совсем недавно грозившиеся завоевать весь мир, теперь были похожи на чучела. Они отяжелели от одеял и ряден, в которые закутывались в мороз, в свирепую пургу, на головах у них торчали островерхие башлыки и теплые женские платки.
Рыскали полицаи по хатам, забирали шерстяную и меховую одежду: шапки, кожухи, шарфы, перчатки, валенки, даже женские очипки[21].
Известие о разгроме немецкой армии под Москвой молниеносно пронеслось по земле. Его отзвук докатился и до Лубен. Всячески скрывали оккупанты свое поражение под Москвой, безжалостно карали за распространение «панических» слухов. Однако слухи эти ползли и не обходили ни одного жилища. Кто-то видел, как везли ночью эшелон раненых и обмороженных, кто-то прочитал на базаре листовку, в которой было сообщение Советского Информбюро.
Листовки, маленькие, написанные от руки на страничках ученических тетрадей и непременно с красной звездой в конце и с лозунгом «Смерть немецким оккупантам!», начали появляться в Лубнах недавно, но все чаще и чаще. То где-то их на столбе увидят люди, то на заборе, то на воротах. Полиция срывала листовки, устраивала засады, но еще никому не удавалось схватить подпольщиков. Дело дошло до того, что антифашистские листовки стали наклеивать даже на дверях немецкой комендатуры и возле гестапо…
…Пока Анатолий находился в Хорольском лагере для военнопленных, в их доме не стало многих жильцов. Исчезли семьи Песькиных, Родзинских, Слютовых. Анатолий спросил мать, где они. Она только сокрушенно покачала головой, и он обо всем догадался… Позже стало известно, что гитлеровцы забрали всех евреев и расстреляли в противотанковом рву.
Сразу же в опустевших квартирах поселились солдаты. Заняли они и квартиру, где когда-то жили Песькины, соседи Анатолия. Солдаты заставили мать за мизерную плату убирать их комнаты, стирать белье, а иногда и готовить пищу, чаще всего варить или жарить кур, уток, гусей.
Анатолий присматривался к новым соседям. Он имел возможность хорошо изучить их. Оккупанты были похожи друг на друга не только тем, как вели себя, как и что говорили, а будто и внешне. Кроме одного. Этот был черный, обросший и худой, словно борзая. Даже форму носил не такую, как все солдаты: какие-то широкие штаны навыпуск, длинный, зеленоватого цвета френч, на голове не то фуражка, не то пилотка с козырьком. Никогда он не хвастался победами Германии в войне, никогда не бывал пьяным, не ходил по домам и не приставал к женщинам. Еду, которую ему выдавали на кухне, всегда приносил в котелке, другой пищи себе не готовил. Анатолий не раз видел, как над ним подтрунивали солдаты. Он же не обращал внимания, молчал и только хмурился.
— Странный субъект, — сказал однажды Анатолий другу, когда тот зашел к нему.
— Ты о ком? — не сразу понял Борис.
— Посмотри, вон он.
Борис посмотрел в окно. Солдат в широких рыжих штанах шагал по двору, заметая штанинами снег. Потом зашел в уборную и заперся.
— Минуточку, — сказал Борис и выскочил во двор.
Он незаметно подошел к уборной и накинул на дверь железный крючок. Потом вернулся, улыбаясь.
— Пускай посидит немчик в уборной, пускай понюхает немного одеколону…
— Ты с ума сошел! — рассердился Анатолий. — Зачем тебе это? Сорвет дверь, начнет стрелять… Такую панику подымет!
— Не такой он глупый, чтобы подымать шум. Кто захочет, чтоб над ним посмеялись?..
Солдат подергал дверь, но она не открывалась. Тогда он толкнул сильнее, крючок заскрипел, но дверь не поддалась. Солдат, по-видимому, рассердился, потому что с такой силой ударил в дверь, что та едва не сорвалась с петель. Левая сторона шаткого нужника, как называют в Лубнах все уборные, осела в яму, посыпалась земля. Солдат умолк.
— Смотри, он замер на месте, — усмехался Борис. — Погляди, раздумывает, прикидывает, что ему лучше делать: оказаться вместе с нужником в яме или на помощь позвать… Сейчас увидим, что будет дальше.
