Анатолий сразу умолк, увидев почти рядом Курыша. Чтоб не навлечь беды, сказал:
— …тогда человечество узнает, что возле мыса Горн похоронено множество кораблей, которые разбились и затонули в яростных вихрях разъяренной воды. — Он даже голос повысил и добавил: — Имейте в виду, что каждый третий корабль, утонувший в океане, приходится на долю мыса Горн…
Курыш постоял за паровозом, послушал и ушел.
…Иван Сацкий быстро освоился в депо. Несмотря на то что работал он здесь меньше, чем его товарищи, однако уже знал все порядки так же хорошо, как и они.
Он, кроме того что облазил все канавы, поворотный круг и паровозы, поставленные на промывку и ремонт, еще и повадился к будке Малия и вскоре мог с закрытыми глазами показать все самые важные детали паровоза, и не только показать, но и объяснить их назначение и принцип действия.
Однажды ребята возвращались с работы домой. Выпал мягкий белый снег, намело высокие сугробы. Иван Сацкий наклонился, набрал полную пригоршню снега, кинул на телеграфный столб. С проводов слетел снеговой покров, и они загудели.
— Тепло, — заметил Иван.
— Скоро будет весна, — сказал Борис.
Анатолий посмотрел на друзей и задумчиво произнес:
— Далеко еще до весны. А хочется, чтоб она скорее наступила. Весной и летом как-то веселее…
После дымного депо, сырых канав и сквозняка ребятам на улице было тепло и радостно. У Бориса даже румянец на щеках появился. Он подошел к Анатолию и шепнул ему на ухо:
— И зимой, Толя, может быть весело. Я сегодня такое веселье устроил в депо: налил воды в канистры с висконзином и добавил по горсти песку…
— Ты что? — нахмурился Анатолий. — Ты правду говоришь?
— Убей меня гром! — улыбнулся Борис. — Они же заливают смазочное масло в цилиндры паровозов… Представляешь потеху?
— Представляю, — сердито сказал Анатолий.
— Чего ты? — остановился Борис.
— Ваня, — позвал Анатолий, — пойди-ка сюда, послушай своего дружка и объясни ему, кто он такой.
Узнав о поступке Бориса, Иван даже побледнел.
— Когда ты это сделал?
— Под конец смены.
Ребята с облегчением вздохнули.
— Значит, еще успеем, — произнес загадочно Анатолий.
— Успеем, если только… Одним словом, завтра, — сказал Иван.
Борис стоял и ничего не понимал. Наконец он обозлился, не вытерпел:
— Что за секрет? Как вас понимать?
Анатолий улыбнулся:
— Секрет… Это наш общий и самый большой секрет… Пошли, расскажем и тебе, что мы сегодня придумали…
…Снег шел всю ночь.
Деревья отяжелели, стали ниже, словно сжались. «Скоро будет весна», — сказал вчера Борис. Смешно! Январь месяц, на улице снегу намело — ни пройти, ни проехать, а он говорит — весна… Интересно, почему в голову лезут именно такие мысли?..
Может, потому, что одна зима в неволе — словно четыре или пять зим? Или потому, что оттуда, с фронта, несутся такие приятные, такие радостные вести? Весна летит на боевых крыльях наших самолетов, на броне, на стальных лафетах орудий… Странно, еще такого с Анатолием не случалось в жизни… Все весны, которые ему подарила судьба, до сих пор приходили на журавлиных ключах, на ветрах Черноморья, на дождевых тучах Днепра…
Воробей по головку забрался в пушистый снег и трепещет крылышками. Впервые Анатолий видит, чтоб воробей в снегу купался. Чистится, моется, как перед теплом… Высунет головку, оглядится кругом, зальется счастливым щебетом и снова зарывается в снег, крылышками бьет, маленькое снеговое облачко подымает над собой.
Надо позавтракать. Это — для матери. Когда она проснется и заметит, что кукурузная каша так и стоит нетронутая, подумает, что он или заболел, или привередничает, и, конечно, станет переживать… Взял ложку, покрутил ею в кастрюле… Вот теперь все нормально… Каши не меньше, но вид такой, словно ее кто-то ел.
Мать спит. Умаялась… Анатолий подошел к кровати, долго смотрел на милое, родное лицо матери. Сколько она перестирала чужого белья! Руки у нее синие, разбухшие. С тех пор как он помнит мать, все она недосыпает, недоедает… Без образования, без специальности, рано осталась одна, с ребенком на руках. Анатолий помнит, как ходил вместе с матерью по квартирам. Уложит его на кучу чужого белья: спи сынок. А сама за корыто, за щелок, за синьку… А когда подрос, стала оставлять одного дома, сначала ненадолго, потом на целый день. Возвратившись домой, брала его голову в свои покрасневшие до синевы руки, смотрела в глаза и спрашивала:
«Ничего не разбил, не поломал, не сжег?»
«Нет, мама».
«Съел все, что я говорила?»
«Съел».
«Не баловался, стекла у соседей не бил?»
«Нет, мама».
«Все хорошо, значит?»
«Все хорошо, вот посмотри…»
Он водил по комнате, они заходили в коридорчик. Все стояло и лежало на месте. Вот только зеленая чашка исчезла. Мать заметила это сразу, как только заглянула в посудный шкафчик.
«Возьми, сынок, зеленую чашку и дай мне напиться».
Толя долго и упрямо искал зеленую чашку. Матери надоело ждать, она подошла к плите, раскрыла дверцы. В золе лежат зеленые черепки.
«Она сама разбилась», — оправдывается Толя.
«Конечно, сама. А еще что само разбилось?»
«Ничего, ничегошеньки!»
Только после этого мать доставала из кошелки какой-то гостинец, устало присаживалась на стул и говорила:
«Слава богу, что так. Устала я, сынок…»
Вот она, мать, перед ним. Ровно дышит, спокойна и немного сурова. Только пальцы, разъеденные мылом и содой, почему-то шевелятся. Может, они и во сне стирают белье…
Пробили настенные часы, Анатолий вздрогнул. Пора. Ведь настало
Как можно тише вышел в коридорчик и вдруг услышал сонный голос матери:
— Ты хотел что-то сказать?
— Нет, мама… Спите! Я пошел!
И осторожно прикрыл дверь…
И все-таки запоздал. В депо уже полно рабочих и немцев-администраторов. Ребята встретили его молча. Кивнули головами и снова принялись обтирать и без того блестящие рычаги, диски. Чего они? Неужели случилось что-то непредвиденное?
Как только Курыш отошел (не мог, гад, успокоиться, пока не записал эти две минуты опоздания), сразу спросил их.
Первым ответил Борис:
— Плохо спалось, кости ныли… Наверное, на дождь…
Ребята рассмеялись. Так всегда говорил Борису дед, семидесятилетний Ефим.
