бежать из дому, тайно обвенчаться и попасть в истинный рай России.
В «Мёртвых душах» вундеркинд Фемистоклюс лучшим городом России называет Петербург и лишь после намёка добавляет ещё и Москву.
Таких примеров немало. Отчасти это связано и с соперничеством литераторов Москвы и Петербурга: каждый превозносил свой город и старался так или иначе поддеть город противный. Салтыков-Щедрин пишет о Москве как о городе, который едва не сделался русскими Афинами: «Хотя же впоследствии афинство в нём мало-помалу обратилось в свинство, но и теперь это, во всяком случае, первый в России город по числу трактиров и кабаков». Москвичи изображались особами, дородными сверх всякой меры. Москва, впрочем, за словом в карман не лезла и осаживала петербуржских сосулек, тряпок и вертопрахов в меру возможности. Однако возможностей было мало: власть концентрировалась в Петербурге, и всякий москвич не прочь был перебраться в город на Неве, ежели при этом мог рассчитывать на соответствующую должность.
После семнадцатого года всё поменялось, и тут-то Москва сполна отыгралась на тонконогих стрекулистах, раз за разом возя их физиономиями по грязному столу, припоминая и убийство Кирова, и снисхождение к космополитам, и склонность к троцкизму с прочими извращениями.
Но вернусь в век девятнадцатый. Первый город – Санкт-Петербург. Второй – с оговорками – Москва. А дальше вроде и не города вовсе, а недоразумения. Места проживания бедняков, эксцентриков и неудачников. «Тамбов на карте генеральной кружком отмечен не всегда», — писал Лермонтов, тем выражая отношение столиц к провинции. Совершенно естественным казалось, что каждый культурный человек должен из Тамбова, Рязани или Гвазды перебраться в Петербург. Пусть в каморку на пятом или шестом этаже, но в Петербург. Звали Кольцова, звали Никитина. А если ты купец, промышленник, миллионщик – тебе самое место в Москве.
Но я сейчас не о купцах.
Длительное нахождение человека вне столицы рассматривалось не иначе, как прозябание. Ссылка в Кишинёв. Ссылка в Одессу. В Воронеж. В Горький. Да хоть и в Тулу, за сто первый километр.
И ссыльные, опальные люди, удалённые в Михайловское или в Спасское-Лутовиново, страдали нешуточно. Писали страстные письма друзьям и знакомым с просьбой заступиться, замолвить словечко и, главное, не оставлять вниманием, не забывать, писать письма, и потолще, потолще, не жалея ни чернил, ни бумаги.
Странно, не правда ли? По мнению людей, от литературного труда далёких, одиночество для писателя (философа, математика, живописца) есть непременное условие труда, позволяющее достигнуть вершин совершенства. Не отвлекают ни друзья-приятели, ни попойки, ни дамы, ни пустопорожняя болтовня. Нет нужды ходить на постылую службу или встречаться с постылыми людьми. Особенно если ты какой-никакой, а барин и пропитание, кров, одежда и уход тебе обеспечены, пусть и не столичного качества. Хоть Пушкина возьмите: жил в Петербурге и только время зря переводил, а уехал в Болдино – и посыпались шедевры. Вывод: нужно было бы ему подать в отставку, покинуть столицу и жить в Болдино или в ином подобном месте.
Заключение прекраснодушное, но сродни заключению министра-агрария, который, видя в октябрьском огороде стройные ряды белокочанной капусты, делает вывод, что октябрь для капусты — самый полезный месяц и надобно её, капусту, сажать там, где царит вечный октябрь. А если такового места в природе не сыщется, создать его искусственно.
Пространных и широкодоступных трудов о том, как добиться максимальных надоев и привесов в сфере творчества, пока нет. В ход идут дедовские приёмы и бабушкины советы, основанные на личных наблюдениях, а порой и на личных заблуждениях. Собрать в кучу, поманить морковкой – и закипит работа. Так работали некоторые конструкторские бюро в предвоенные, военные и первые послевоенные годы, когда арестованные по разным статьям тогдашних УК отбывали наказания в учреждениях особого режима. Да, получалось. Но есть мнение, что подобным путём можно вытрясти уже накопленное, например золотое яичко из курочки рябы или урожай белокочанной капусты. Выращивать же золотое яичко или урожай всё- таки лучше на воле. И потому, порубив кочаны, конструктора или курочку отпускали на лужок поклевать червячков, набраться новых впечатлений и идей – понятно, в пределах видимости часового на вышке.
Ещё меньше нам известно о гигиене труда писателя-заключённого. Не так их и много — романов, созданных за колючей проволокой. Из отечественных сразу вспоминается «Наследник из Калькутты» Роберта Штильмарка и, конечно же, проклятие школьников — «Что делать» Чернышевского. На западе «писателей за решёткой» будет поболее, но там и климат иной, и нравы, и никогда не ясно, кто пишет, а кто подписывается. И уж во всяком случае тюрьму местом одиноким не назовёшь.
Известная степень концентрации людей – вот что представляется обязательным условием для успешного творческого процесса. Вне её интеллектуальная искра рискует пропасть, улететь в космос или, напротив, в лужу, потратив заложенную в ней энергию зря. Если же концентрация присутствует, искра, натолкнувшись на подходящий материал, выбьет из него две другие, те, в свою очередь, четыре – и пойдёт цепная реакция научно-технического прогресса. Один случайно строит ажурную башню в триста метров высотой, другой столь же случайно изобретает радиопередатчик, третий – приёмник, четвёртый в мастерской создает аппарат тяжелее воздуха, и пошло-поехало.
Концентрацию порой создают искусственно, как специальное отделение НИИ связи, объект номер восемь, что располагался по Ботанической улице в доме номер двадцать пять. Или целый городок под Новосибирском. Или поселение посреди острова, расположенного посреди моря, лежащего посреди пустыни. Да что далеко ходить, Гвазда–3 до сих пор работает над прионами, превращающими обыкновенных людей в вурдалаков и оборотней (фантазии, а не военные тайны).
Эти общества как бы свободно собравшихся людей производят всякие важные для обороны и нападения изделия, но, как во многих искусственных образованиях, чего-то в них, обществах, не хватает, что-то не учитывается. Вроде витаминов из аптеки. На воле же общества создаются и распадаются по законам, покамест изученным плохо, но в процессе создания и распада они воздействуют на своих членов таким образом, что творческая жизнь в них намного продуктивнее, чем в номерных городках за высокими стенами. Быть может, потому и развитие космонавтики, как отечественное, так и зарубежное, идёт столь тяжело, что мешают заборы? Если бы посидели Королёв и фон Браун за кружечкой пива, вспомнили прошлое, набили бы друг другу физии, потом выпили бы мировую, глядишь, сейчас бы на Альматею летел комсомольский отряд вакуум-сварщиков.
Как бы то ни было, представляется любопытным тот факт, что все индустриальные страны имели огромные столицы, и чем крупнее была столица, тем мощнее была страна на весах научно-технического развития. Для цепной реакции мысли нужна критическая масса умов, сконцентрированная в одном месте.
Сейчас принято считать общество постиндустриальным, отчасти и лукавя при том. Где-то ещё и до индустриального оно не дошло, общество, где-то в индустриальном пребывает, и лишь на зелёной травке финансовых газонов можно говорить об индустрии как о чём-то грязном, гадком и минувшем. Даёт ли постиндустриальное общество необходимую концентрацию знающих и умеющих людей нечувствительно, а мегаполисы изжили свою роль и в перспективе станут лишь пристанищем малоквалифицированной рабочей силы, обречённой на героин, СПИД и роль пушечного мяса в грядущих сражениях?
Средства связи, казалось бы, делают реальное общение необязательным. Однако же учёные всего мира, допущенные к столику, по-прежнему слетаются в Стокгольм на традиционную нобелевскую неделю, а на тех, кто вынужден в своих гваздах да норушках довольствоваться телетрансляцией, смотрят с жалостью, как на астронома с шестидюймовым рефрактором в обсерватории городского дворца творческой молодёжи, того самого, что стоит рядом с асфальтобетонным заводом.
Дмитрий Шабанов: Настоящие ценности
