Василий Щепетнёв: Жила-была лошадка
'Обыкновенную историю', свой первый роман, Гончаров создал за год с небольшим. «Обломов» писался десять лет. Третий роман, «Обрыв» — целых двадцать.
И ведь это не тысячестраничный «Виконт де Бражелон», а книга как книга, не слишком тонкая и не слишком толстая. И — двадцать лет? Не многовато? Не обломовщина ли навалилась на Гончарова, не давая тому взяться за перо и писать ежедневно одну-две тысячи слов, исключая выходные и праздники?
Положим, большую часть из этих двадцати лет Гончаров служил. А служба всерьёз и силы забирает всерьёз. Что силы — выводить слова на бумаге силы найдутся. Слова бы найти. Не просто слова, которые гоголевские Петрушки, став из читателей писателями, изводят пудами безо всякой опаски обанкротиться. Нужны слова единственные, из которых не предложения складываются — жизни. Гончаров вновь и вновь пытается понять своих героев: кто они, чего хотят и зачем хотят. Рассуждает, говорит о них с окружающими, делится планами, даже деталями, не сколько прислушиваясь к чужому мнению, сколько пытаясь отыскать мнение своё.
А время идёт. Тургенев написал «Дворянское гнездо».
Гончаров присутствует на чтении (была такая традиция — читать свои вещи коллегам по перу) и находит, что «Дворянское гнездо» есть слепок с его пока что ненаписанного «Обрыва», о чём и говорит Тургеневу.
Спустя год Тургенев пишет «Накануне» — и опять Гончаров видит в чужом романе свой. Претензии он не таит, высказывается прямо и откровенно: Тургенев из его, гончаровского романа выкроил две повести. Тургенев обиделся: и выкраивать, собственно, не из чего, романа-то нет, и нужды заимствовать не имеет, он и сам не без способностей, и, наконец, и заимствования-то никакого нет, разве это заимствование?
Но слухи ширились и росли: публику частенько скандалы и сплетни вокруг явления интересуют более, нежели само явление. «Об этом обвинении говорили как об одной из новостей дня в разных литературных кружках», — пишет Гончарову старый друг Майков. На Тургенева стали коситься. И как оправдаться, если и сослаться, сравнить не с чем? Этак любого можно обвинить в том, что тот украл ненаписанную повесть, и поди, докажи, что это не так.
Публика с нетерпением ждала дуэли — не словесной, а настоящей. И то: со времён гибели Пушкина и Лермонтова прошло целых двадцать лет, пора бы чего-нибудь новенького!
Подстрекателей хватало. По счастью, Гончарову с Тургеневым на друзей везло больше, чем Пушкину с Лермонтовым. Друзья устроили беспристрастный третейский суд: П.В. Анненков, А.В. Дружинин, С.С. Дудышкин и А.В. Никитенко, собравшись, решили: «Произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве, должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны».
Между писателями установился мир. Худой, холодный, но мир. Публика была разочарована. Тем более что романа Гончарова никто не видел — дело происходило в шестидесятом году. А потом общественные события, в первую очередь отмена крепостного права, отодвинули историю с плагиатом в чулан.
Гончаров по-прежнему чувствовал себя обворованным: у Тургенева-то романы идут один за другим, и скандал не только не вредит ему, напротив, привлекает внимание, а что может вынести на публику он? Планы, сырые наброски? А и закончит он «Обрыв», как воспримут роман? Вдруг сочтут повторением пройденного, перелицовкой тургеневских произведений?
Подобные мысли не только не ускоряют работу, а замедляют её — таков уж характер Гончарова.
Но вот он и на пенсии. Теперь нет нужды каждодневно отдавать силы службе, время сосредоточиться на литературе. Подняться на высоту, к вершинам, там, где воздух чистый и неосквернённый.
Но...
Жила-была лошадка. В молодости она отличалась живой натурой, весёлым нравом и даже порой выбегала на цирковую арену, где выделывала всякие штуки, которые имели несомненный успех. Знатоки утверждали, что у неё талант и, посвяти она себя цирку целиком, из неё выйдет нечто значительное, более того — превосходное. Однако цирковая жизнь показалась лошадке легкомысленной и ненадёжной: сегодня зрители ликуют, а завтра зевают, сегодня есть овёс и сено, а завтра кормушка пуста. И лошадка стала пахать землю, а цирк, что цирк? Не убежит цирк. Вот выслужит пенсию, появится уверенность в завтрашней осьмушке овса, и тогда она отдастся призванию.
Лошадке повезло: она не заболела сапом, не сломала ногу, не надорвалась. Просто состарилась. И когда благодарные и честные хозяева отпустили её на волю, обеспечив до конца дней овсом и сеном в надлежащей пропорции, она побрела в цирк: вот она я, встречайте!
Гончаров, оказавшись на пенсии (1750 рублей в год), прилива вдохновения не ощутил. Роман дописывал, ведомый чувством долга. Но дописал быстро: спустя год после выхода на пенсию он уже передал рукопись Стасюлевичу, издателю и редактору «Вестника Европы». Однако страхи и подозрения продолжали его терзать: не украдут ли роман снова, не перепишут ли на свой лад теперь уже заграничные писатели? Да, заграничные: Тургенев ведь живёт вне пределов России, водится со всякими немцами да французами и, верно, пересказывает им содержание «Обрыва». Разве «Дом на Рейне» Ауэрбаха — не перелицованный «Обрыв»? Разве «Госпожа Бовари» Флобера — не оттуда же?
Наконец, «Обрыв» опубликован: он печатался в пяти номерах «Вестника Европы», с января по май шестьдесят девятого года.
Публика встретила роман сдержанно. Восторгов не было. Причин тому несколько, но важнейшие, пожалуй, заключались в отсутствии новизны — раз и в несочувственном изображении «нигилистов» — два. Разрушители устоев предстают именно разрушителями, и более никем. В пору, когда сочувствовать революционерам считалось признаком глубины ума и тонкости чувств, подобная позиция одобрения не вызывала. Передовые люди качали головами: роман написан чиновником для чиновников, сплошь избитые типы, его нужно сдать в архив.
Люди же обыкновенные, не передовые, хотя роман и читали (год спустя после журнальной публикации потребовалось отдельное издание), права голоса не имели.
Гончаров бодрился, иногда говорил о четвёртом романе, однако дальше смутных дум дело не пошло. И время было, и силы были, не было главного — идеи. Что писать, зачем писать, для кого писать? Для людей сороковых годов, тех, с кем он рос и с кем теперь старится? Им хватит уже написанного. Для молодёжи? Заманчиво, хочется, но что он откроет молодым? Устремления молодости с высоты прожитых лет предстают повторением пройденного, но заяви прямо — обидятся, скажи исподволь — не поймут.
И потому Гончаров остаток дней остаётся наблюдателем, а не участником литературного процесса. Остаток изрядный: после публикации «Обрыва» он прожил двадцать два года. И все эти годы думал о том, обокрал его Тургенев или нет. Даже написал исповедь, озаглавив её «Необыкновенная история». Не для современников — для потомков.
Но у потомков хватает собственных забот.
Хотя вопрос и любопытный. Суть вопроса сегодня представляется не в том, был ли факт заимствования вообще, а в том, насколько безгранично поле литературы и искусства в принципе. Могут ли снаряды вымысла дважды ложиться в одну и ту же воронку намеренно? Случайно? Или поле настолько
