которые мы оба так и не переварили. Возрождение материнской доброжелательности представлялось мне весьма тяжелым делом, требующим деликатности и такта. Такие разговоры не для телефона. Дружеские отношения между мной и матерью были давно утрачены. Я уже не помню, когда просто слушал ее слова, не пытаясь истолковать каждое из них как хитрый стратегический ход, имеющий целью застать меня врасплох и атаковать. В моей ненависти к матери таилось какое-то скованное уважение и восхищение. Не понимая мать, я на всех женщин мира смотрел как на чуждых и враждебных существ. Не сумев оценить ее порывистой и вероломной любви ко мне, я не смог принять чувств ни одной женщины, не испытав при этом глубокого ужаса. Красоту и нежность приходящей ко мне любви я всегда воспринимал как отвлекающие уловки.
Я набрал другой чарлстонский номер. Телефон прозвонил четыре раза, прежде там взяли трубку.
— Привет, Салли, — начал я. — Это Том.
— Здравствуй, Том, — сестринским тоном отозвалась жена. — А мы сегодня получили твое письмо. Девчонки сразу же уселись на кухне сочинять тебе ответ.
— Замечательно. Салли, мать угрожала с тобой побеседовать, выказать недовольство твоим безнравственным поведением. Каким-то образом ей стало известно про тебя и твоего кардиолога.
— Боже, только этого мне не хватало. Том, я надеюсь, не ты ей сказал?
— Разумеется, не я.
— Но ты ее успокоил, что все это злобные сплетни и ты уверен в безупречности своей жены?
— Нет. Как-то в голову не пришло. Я просто держал себя так, будто мы с тобой — парочка стареющих свингеров, для которых вполне нормально потрахаться с кем-то на стороне. Я сообщил матери, что в курсе происходящего.
— И как она отреагировала?
— Впала в легкий экстаз. Ее сын скатился до уровня ухмыляющегося рогоносца. Потом стала грозить, что позвонит тебе и устроит моральное судилище. Вот я и решил тебя предупредить. Мать уверяет, что весь Чарлстон знает о вашем романе.
Салли молчала.
— Ты пришла к какому-нибудь решению? — поинтересовался я, утопая головой в мягкой спинке любимого кресла сестры. — Относительно нас. Относительно себя. Относительно его. Относительно всего этого долбаного общественного мнения.
— Том, прекрати.
— Он хоть свою жену поставил перед фактом? — спросил я. — Вас ждет великий момент, когда он откроет глаза своей жене.
— Джек собирается это сделать на будущей неделе.
— Тогда мне пора возвращаться.
— Боюсь, это будет не слишком удобно.
— Почему же? Ты выедешь из дома, и вы поселитесь в отеле «Фрэнсис Марион»… Салли, я не хочу, чтобы ты куда-то уходила. Оставайся моей женой. Я намерен волочиться за тобой, заниматься с тобой сексом на пляже, на кухонном столе, на крыше машины, прямо на мосту через Купер. Я станцую для тебя чечетку, покрою все твое тело взбитыми сливками и буду медленно их слизывать. Я сделаю все, что ты пожелаешь. Обещаю. Я здесь много думал. Обо всем. И понял, что люблю тебя и не собираюсь уступать тебя без борьбы.
— Я не знаю, Том.
— Чего ты не знаешь? — заорал я в трубку.
— Том, все это звучит удивительно. Но мне хочется, чтобы это прозвучало без… интеллектуальной подоплеки и юмора. Твои фразы о любви… в них всегда ощущается оттенок шутки.
— Неправда, Салли. Я тебе говорил, что по ночам люблю тебя с великой робостью и смущением.
— Не начинай, Том. Джек тоже признается мне в любви. Но у него нет ни робости, ни смущения. Он делает это просто, искренне и ласково.
— Такие темы трудно обсуждать по телефону. Поцелуй за меня наших девочек.
— Завтра позвони пораньше. Они будут рады поболтать с тобой.
— Я позвоню. Береги себя, Салли. Подумай о том, что я сказал. Как следует подумай.
— Я редко думаю о чем-то другом, Том.
— До свидания, Салли.
Повесив трубку, я произнес:
— Я люблю тебя, Салли.
Я сказал это просто, искренне и ласково, сидя в темной пустой комнате; в моих словах не было ни оттенка шутки, ни интеллектуальной подоплеки.
Глава 22
Когда мы одевались, готовясь отправиться на выпускной вечер, мать преподнесла нам с Люком по объемистому пакету, а Саванне — небольшую, нарядно упакованную коробочку.
— Будь я богатой, сегодня на лужайке перед домом стояли бы три новеньких «кадиллака» и я бы вручила каждому из вас по ключу.
В ее голосе звучали несбывшиеся мечты и чувствовались близкие слезы.
— Кстати, насчет богатства. У меня тут возникла блестящая идея… — начал было отец, но взгляд матери заставил его умолкнуть.
Саванна первой развернула подарок. В коробочке лежала перьевая авторучка с позолоченным корпусом.
— Ею ты напишешь свою первую книгу. Там, в Нью-Йорке, — заявила ей мать.
— Спасибо, мамочка! Какая потрясающая вещь! — восторженно воскликнула Саванна, порывисто обняв мать.
— Конечно, это было дороговато, но я купила ее на распродаже. Я подумала, что хорошей ручкой легче писать хорошие стихи.
— У меня все получится. Обещаю тебе, мама.
— Не забудь о своем большом папочке, — добавил отец. — По-настоящему великое произведение требует крупной темы. Вроде меня.
— Глупости ты мелешь, Генри, — вздохнула мать.
— Я сочиню множество стихов обо всех вас, — пообещала улыбающаяся Саванна.
— Мальчишки, открывайте ваши подарки, — скомандовала мать.
Мы послушно начали разворачивать пакеты. Я управился быстрее и достал… темно-синюю форменную футболку, изготовленную матерью. Люк вынул точно такую же, но большего размера. Мы примерили обновки и убедились, что они сидят великолепно. Несколько недель подряд, пока мы были в школе, мать шила эти футболки за швейной машинкой. Я отправился в родительскую спальню, где было большое зеркало. Впервые в жизни мне понравилось собственное отражение.
Мать вошла неслышно, словно облако, и встала позади меня. В тот момент в ней было что-то нереальное.
— Помнишь, однажды я тебе сказала, что ты навсегда запомнишь свою первую форменную футболку? — шепотом спросила она.
— Как я выгляжу?
— Будь я вдвое моложе, я бы стала к тебе клеиться, — призналась мать.
— Мама, не говори таких неприличных вещей, — оторопел я, заливаясь краской.
— Но это правда. Ты смотришься гораздо привлекательнее, чем твой отец в свои лучшие дни.
— Я все слышал, — крикнул из гостиной отец. — И это — наглая ложь.
Выпускная церемония проходила в спортивном зале школы. Под звуки «Выпускного марша»
