затеи деда. Дождь застилал нам с Люком глаза; брат правил вслепую, благо, он прекрасно знал все глубины и коварные места. А дед продолжал воевать с бурей и временем.
— Вдруг мы его угробим? — встревожился я.
— Его угробит, если он не доберется до пристани, — ответил мне брат.
— Смотри, дед опять свалился!
Одна из волн оказалась Амосу не по силам, и он потерял равновесие.
Люк вновь завернул лодку, я вновь прыгнул в воду и, сопротивляясь волнам, погреб к деду, чтобы растереть ему руки и шею. Напряженные мышцы болели, и дед, не стесняясь, кричал, когда я их массировал. Цвет его тела изменился; теперь оно напоминало чучело крупной рыбы, над которым поработал умелый таксидермист. Амос обмяк, его мысли путались. Это пугало меня больше всего, хотя я продолжал усердно мять его руки и ноги.
— По-моему, деда надо поднимать на борт, — обратился я к подплывшему Люку.
— Нет! — сердито прошептал дед. — Сколько еще осталось?
— Всего каких-нибудь семь миль, — сообщил Люк.
— Как я выгляжу? — спросил дед.
— Как совершивший побег из преисподней, — сказал я.
— Не обращай внимания на Тома. Ты выглядишь на миллион баксов, — подбодрил деда Люк.
— Меня надо слушать. Я — тренер.
— А ведь это я учил тебя кататься на водных лыжах, — напомнил дед.
— И при этом всегда считаться с погодой, — заметил я, продолжая растирать его задубевшие ляжки.
— Значит, хорошо научил, — засмеялся дед. — Добросовестно.
— Раз ты это признаёшь, давай в лодку, — скомандовал я. — Ты сделал все, что мог. Ты прошел на лыжах наибольшую часть пути. Никто не посмеет тебя упрекнуть.
— Господь велит мне не сдаваться, — упирался Амос.
— А вот гром велит тебе лезть в лодку.
— Нет, Том. Гром вторит Господу: «Не останавливайся, Амос». Вот что он говорит.
— Тому всегда плохо давались иностранные языки, — засмеялся Люк.
Брат подплыл ближе, втащил меня на борт, а дед вновь встал на водные лыжи.
— Не нравится мне все это, Люк, — признался я.
— Через семь миль тебе это очень понравится, — заверил он, наблюдая, как дед вцепился руками в канат, приготовившись к заключительному этапу своего путешествия.
Люк рванул рукоятку дросселя, и вновь дед помчался против ливня и белоголовых волн. Он делал невозможное. Мне показалось, что дед буквально горит желанием окончить пробег по всем правилам. Его душу воспламенила прежняя страсть к спорту и состязаниям, и этот огонь не могли погасить ни высокие волны, ни ветер, ни буря; они атаковали тело Амоса, но до души им было не добраться.
За две мили до города мы заметили на берегу вереницу машин. Люди смотрели из автомобильных окон, стояли на причалах. Когда зрители увидели Амоса на лыжах, воздух огласился какофонией гудков и приветственными криками. Машины замигали фарами. Когда мы достигли излучины реки, Амос вновь ухватился за канат одной рукой, а второй весело помахал зрителям, благодаря за признание его победы. У него хватило сил на несколько трюков, что вызвало новый всплеск восторга. Мы плыли вдоль улицы Приливов. Теперь раскаты грома тонули в оглушающем реве автомобильных клаксонов и человеческих голосов. Мост пестрел зонтами всех размеров и расцветок. Дед торжествующе проехал под мостом. Люк направил лодку к общественному причалу, где, конечно же, тоже собралась внушительная толпа. Брат гнал лодку на полной скорости и вдруг резко поменял направление. Дед понесся к причалу, но вовремя отпустил канат. Теперь он двигался по инерции. Несколько секунд казалось, что дед идет по воде. Наконец он достиг причала, где отец тут же подхватил его и вытащил на берег.
Люк вновь развернул лодку, и мы стали свидетелями кульминации благополучно закончившегося пробега: под восторженный рев зрителей Амос Винго получил из рук ошеломленного инспектора Сассера новенькое водительское удостоверение.
Оборотной стороны дедова триумфа мы не застали. На автостоянке дед потерял сознание, и отец спешно повез его в больницу. Доктор Кайзерлинг констатировал у деда крайний упадок сил в сочетании с переохлаждением и велел не менее суток соблюдать постельный режим.
Примерно через год после этого события Толита послала Амоса в магазин за острым томатным соусом к мясу и особой мукой, тесто из которой поднималось быстрее. Дед прошел к нужному стеллажу и вдруг остановился, испустил сдавленный крик и рухнул на груду банок с овощными консервами. Амос Винго умер еще при падении, и напрасно дорожный инспектор Сассер пытался делать ему искусственное дыхание. Говорят, когда приехавшая бригада «скорой помощи» укладывала мертвое тело деда на носилки, Сассер просто рыдал. Дорожный инспектор стал первым, кто в тот вечер проливал слезы по Амосу Винго. Многие в Коллетоне оплакивали деда, понимая, кого они потеряли, и сознавая невосполнимость потери. Ничто так не действует на провинциальный городок, как смерть редкого по своему характеру и душевным качествам человека. Ничто так не затрагивает любую семью южан, как уход личности, столько лет поддерживавшей хрупкое равновесие в искаженном, утратившем истинные ценности мире. Пусть вера деда имела форму восторженного помешательства, зато его любовь к жизни была вдохновенным гимном Творцу и Агнцу Божьему. Теперь уже не будет писем в «Коллетон газетт» с подробным пересказом доверительных бесед Господа с Амосом. Отныне они смогут общаться лицом к лицу, и дед будет стричь Господу волосы в небесной парикмахерской, под сладкозвучное пение ангелов. Так говорил проповедник Тёрнер Болл в день, когда мы хоронили деда, и его слова звенели под белыми деревянными сводами церкви.
Мне казалось, что в тот день Юг для меня умер. Во всяком случае, я потерял самую яркую и великую часть Юга. Он утратил для меня светлую магию, которую мы привыкли видеть в дедовых нелепостях и чудачествах. Мне вдруг вспомнилось, как дед ловил в банки мух и комаров, а затем относил на задний двор и выпускал, поскольку у него рука не поднималась на Божью тварь.
— Они тоже часть нашего мира. Часть Божьего замысла, — объяснял дед.
Его смерть заставила меня познать тайную мудрость, что естественным образом проистекала из созерцания жизни. Дед отрекся от всего материального и преходящего. В детстве меня восхищало его бесхитростное рвение в вопросах веры. Став взрослым, я был обречен на вечную зависть к простоте и величию его воззрений, к его пониманию того, что значит быть человеком полноценным и жертвенным. Вся его жизнь была безукоризненным подтверждением его веры, его жертвой. На похоронах я плакал не из-за личной утраты; я знал, что Амос будет всегда со мной. Мне было жаль, что мои дети уже никогда не увидят его и не услышат его изумительных бесхитростных речей. Я могу сколько угодно рассказывать им про их замечательного прадеда Амоса Винго, но все слова останутся словами. Я не в силах передать все совершенство и харизму человека, всерьез принимавшего каждую букву Библии и поступавшего сообразно ей. Он не был странствующим торговцем, он был миссионером, исходившим вдоль и поперек дороги пяти штатов американского Юга. Добродетель — она и есть добродетель, но этого определения недостаточно, чтобы охарактеризовать Амоса Винго.
Под возгласы «Аллилуйя» и «Хвалите Господа» шестеро прихожан начали негромко постукивать по полу основаниями шести новеньких деревянных крестов. То был знак особого уважения к памяти деда. Они действовали в унисон, наполняя церковь суровой музыкой приговоренных к распятию. Мой отец встал, помог подняться Толите и, поддерживая ее, повел по проходу туда, где находился гроб. Амос лежал с волосами, зачесанными назад, и слегка мученической улыбкой (тут не обошлось без стараний владельца похоронного бюро Уинтропа Оглтри). Дед напоминал мальчика-певчего, только-только вступившего в отрочество. Библия в белом переплете была раскрыта на странице с напечатанными красным словами Иисуса: «Я есть Воскресение и Жизнь». Органист заиграл «Благословенны связующие узы»[191], прихожане запели, а Толита склонилась и в последний раз поцеловала мужа.
Из церкви мы отправились на кладбище. Я — с женой, Люк — с нашей матерью, а Саванна — с отцом и Толитой. За нами скорбно и торжественно следовал весь город, белые и черные. Посредине улицы шли те шестеро, неся на плечах кресты. Впереди, дуя в свисток и обливаясь слезами, шагал мистер Фрукт. Одним
