— Удивительная философия, Том. Очень продвинутая, особенно для тренера.
— Как ваше имя, доктор? — поинтересовался я. — Я здесь уже почти три недели и даже не знаю, как вас зовут.
— Это неважно. Мои пациенты не называют меня по имени.
— Не забывайте, я не ваш пациент, черт побери. Я — брат вашей пациентки. Ее дикий братец- кроманьонец, который хочет выяснить ваше имя. Не считая горстки друзей Саванны, в этом городе я никого не знаю и вдруг начал остро чувствовать свое одиночество. Мне запрещают видеться с сестрой, хотя я нужен ей больше, чем кто-либо в этом мире.
— Я бы предпочла сохранить наши отношения на профессиональном уровне, — заявила доктор.
В ее кабинете я вдруг почувствовал себя как в стерильной безвоздушной западне; я устал от избытка пастелей на стенах и недостатка собственного хорошего вкуса, чтобы их по достоинству оценить.
— Вы помогаете мне, — продолжила доктор, — а я в свою очередь оказываю помощь вашей сестре. В конце концов, это из-за нее вы приходите сюда. Так что обращайтесь ко мне «доктор» — наиболее приемлемый для меня вариант. Я опасаюсь слишком близко подпускать к себе такого человека, как вы, Том.
— Замечательно, доктор. — Я устал и был сыт по горло этими учтивостями. — Согласен. Но тогда и вы перестаньте называть меня Томом. Обращайтесь ко мне с упоминанием моей профессии.
— Это как? — удивилась она.
— Называйте меня тренер.
— Тренер по феминизму.
— Да, тренер по феминизму.
— Том, какая-то часть вас ненавидит женщин? — Доктор наклонилась ко мне. — Серьезно их ненавидит?
— Да, — согласился я, выдерживая ее пристальный взгляд.
— Вы хоть знаете, почему ненавидите женщин? — спросила она, вновь обретя знакомую мне профессиональную смелость и невозмутимость.
— Да. Потому что меня воспитывала женщина. А теперь задавайте следующий вопрос. Следующий профессиональный вопрос.
— Простите, я вас не понимаю.
— Спросите у меня, нью-йоркский психиатр и феминистка в одном лице, испытываю ли я такую же ненависть к мужчинам. Поинтересуйтесь, ненавижу ли я этих долбаных мужчин.
— Вы ненавидите мужчин? — послушно произнесла она.
— Да, — ответил я. — Я ненавижу мужчин, потому что меня воспитывал мужчина.
Какое-то время мы сжимали друг друга в крепких тисках взаимной враждебности. Внутри меня все тряслось, в сердце вновь поселилась печаль. В отчаянии я сжег те крохи благодати, которые достаются порой слабым и обездоленным. Внутри меня что-то умирало, и я ничего не мог с этим поделать.
— Меня зовут Сьюзен, — почти прошептала она.
— Спасибо, доктор. — Мои слова напоминали судорожный выдох. — Я не стану называть вас по имени. Мне просто хотелось его узнать.
В лице доктора что-то смягчилось; мы оба начали добровольное отступление с поля боя. Она быстро сердилась, но так же быстро гасила свое раздражение. С благородством и честностью она уберегла от нашего «турнира своеволий» нечто очень важное. Доктор позволила мне одержать маленькую, второстепенную победу; ее добровольная улыбка сделала эту победу значимой для меня.
— Благодарю вас, Лоуэнстайн, — сказал я. — Вы прекрасно справились с ситуацией. Я не возражаю, когда из меня делают задницу, но ненавижу, когда из меня делают мужскую задницу.
— Том, почему вы так и остались на Юге? — сменила она тему.
— Конечно, мне нужно было уехать. Пройдя через несчастное детство, я решил, что если останусь на Юге, то сумею исправить его последствия и мое взрослое существование пойдет замечательно. Я был в разных местах, но нигде мне не нравилось. Я нигде не хотел остаться. И потому, как обыкновенный придурок, застрял в Южной Каролине. Дело было не столько в недостатке отваги, сколько в недостатке воображения.
— И?
— И каждый год я терял кусочек того, что в детстве и юности выделяло меня среди других. Сейчас уже не думаю столько, сколько думал тогда, не задаю столько вопросов. Ни на что не осмеливаюсь. Ничего не ставлю на карту. Даже мои страсти перегорели и выглядят жалко. Когда-то, доктор, я мечтал быть великим. Теперь же самое большее, на что я могу надеяться, — это вернуться к жизни среднего человека.
— Вас послушаешь — все у вас абсолютно безнадежно.
— Нет, — возразил я. — Обыкновенно, обыденно… Глядите-ка, из-за меня вы задержались. Позвольте пригласить вас куда-нибудь на ужин, хочу загладить свое непростительное поведение.
— Мы с мужем собирались поужинать, но его расстроила неудачная репетиция.
— Есть один ресторанчик. Когда-то мы с Люком и Саванной праздновали там выход ее первой книги.
— И что это за место? — спросила она.
— «Коуч-хаус», — произнес я.
— «Коуч-хаус»? — со смехом повторила она. — Вы по себе выбирали? [65]
— Ни в коем случае. Саванна решила, что это розыгрыш или что я не понял очевиднейшей игры слов. Но я читал статью — оказалось, никакой не розыгрыш, а довольно обыкновенный нью-йоркский ресторан.
— Вообще-то мне пора домой, — засомневалась доктор. — Завтра сын приезжает на каникулы.
— Грех отказываться от бесплатного угощения и выпивки. Дурная примета и вообще дурной вкус.
— Согласна. К чертям планы. Муж за последние две недели уже четвертый раз меня подводит. Но вы должны обещать мне одну вещь, Том.
— Что угодно, Лоуэнстайн.
— Напомните мне за ужином, что я прекрасна. Вас удивит, но я постоянно вспоминаю те ваши слова, которые услышала в «Плазе».
Я протянул ей руку.
— Соблаговолит ли прекрасная Сьюзен Лоуэнстайн отправиться с тренером Винго в обыкновенный нью-йоркский ресторан?
— Да, — улыбнулась доктор. — Прекрасная Сьюзен Лоуэнстайн будет счастлива туда пойти.
До 1953 года члены нашей семьи были единственными католиками в городе Коллетон. Переход отца в католичество, совершенный им во время войны, — этот единственный радикальный духовный поступок в его жизни — представлял собой захватывающее и рискованное плавание по доктринальным морям, где хватало водорослей. Мать приняла католическую веру без малейших возражений. Она, как и отец, рассматривала его спасение в Германии как неопровержимое доказательство того, что Бог жив и по- прежнему вмешивается в повседневные дела людей. Мать отличалась удивительной наивностью; она думала, что переход в католицизм автоматически повысит ее социальный статус. Далеко не сразу, набив множество шишек, мать поняла, что нет людей более чуждых американскому Югу, чем католики.
Родители ринулись в бурные воды новой веры, словно невинные младенцы; их невежество было очевидным и впечатляющим. Они ничего не знали о разветвленной, запутанной структуре католицизма, поддерживающей Святейший престол в Риме. Католическую теологию они постигали по частям, положение за положением. Подобно большинству новообращенных, они действовали с фанатичным упорством, стремясь стать первыми активными папистами на их отрезке Атлантического побережья. Но хотя родители основательно паслись на тучных полях католических догматов, они оба оставались все теми же твердолобыми баптистами, скрывающимися за пышными покровами и кружевами перезрелой теологии. Их души напоминали плодородные поля, привыкшие к местной флоре, от которых вдруг потребовали взращивать диковинную и неестественную для них растительность. Их понимание церковных законов и
