орудийными. Торговец оружием, как выяснилось, не только разбирался в его раритетных моделях, но и умел ими пользоваться – раз за разом нажимая на спусковой крючок, он перечеркнул дверной проём движением ствола, выпустив в коридор несколько свинцовых плевков.
Второй солдат сполз по стене на пол, оставляя за собой кровавую полосу; в дальнем конце коридора повалился ещё кто-то, но подробностей Павел не разглядел: из коридора ответили огнём, и он, закрывая Мэрилин своим телом, втиснулся вместе с ней в ближайший от двери угол.
Солдаты майора Уоллеса не были зелёными новобранцами – война для них шла уже пятый год. И часовой у входной двери вовсе не был сонным рохлей: услышав выстрелы, он одним прыжком оказался внутри здания и пустил в ход свою «траншейную метлу»[38].
Длинная очередь из «Томми-гана» испятнала стену камеры, противоположную двери; над головой Павла шмякнулась рикошетная пуля. Анджела шарахнулась в сторону, грамотно уйдя с линии огня, хотя сделала это чисто инстинктивно – как кошка, спасающаяся от собаки на первом попавшемся дереве. Не уберёгся только Вован, единственный настоящий боец из всех четверых: пытаясь сорвать с пояса первого солдата, корчившегося на полу и пускавшего ртом кровяные пузыри, запасную патронную пачку, он задержался в дверном проёме на одну секунду дольше, чем следовало. Пуля ударила его в правое плечо – Павел видел, как летели красные брызги, – винтовка с лязгом упала на пол, а бывший афганец привалился к стене у самой двери.
– Жопа дело… – прохрипел он, зажимая простреленное плечо и ногой подтягивая к себе «гаранд». – Вот теперь нам точно крышка…
«Они не пойдут в штыковую атаку, – с тоской подумал Павел, – зачем терять людей? Они бросят сюда пару гранат, и нас размажет по стенкам этого бетонного ящика…».
Взрыв был оглушительным.
…Тягучий звон в ушах, словно в голове монотонно и заунывно позвякивают тысячи колокольчиков.
«Я жив или где? – подумал Павел, и мысль эта была вялой и отстранённой. – Почему я не чувствую своего тела? Его нет, оно исчезло, растворилось в пространстве-времени, как экипаж того английского крейсера с немецким названием? Я мёртв, или всё-таки как? Но я мыслю, следовательно…».
Он с трудом разлепил глаза (ощущение было такое, как будто ресницы склеены) и увидел бледное лицо склонившейся над ним Мэрилин. На её щеке кровоточила царапина, а тёмные волосы казались седыми (вокруг было полутемно, и Павел не сразу понял, что это не седина: голова Мэрилин было обильно посыпана известковой пылью и тем мелким мусором, который всегда образуется при разрушении строений, созданных человеческими руками).
– Ты в порядке? – тихо спросила она, и эта заштампованная фраза из голливудских боевиков наполнила Павла теплотой, потому что в голосе Мэрилин были беспокойство и страх – не за себя, а за него, Павла. – Ты лежишь так уже целую вечность, и я подумала, что я тебя потеряла…
– О’кэй, Мариночка, я в порядке, – ответил, не узнавая собственный голос. Ощущение тела возвращалось. «Нет, оно на месте, и даже вроде ничего не сломано, хотя и болит, словно меня били палками» – подумал Павел, шевельнувшись. – А где мы? Что с нами случилось?
– Там же, где и были: в камере. Только от неё ничего не осталось: что-то взорвалось – очень сильно, – посыпались кирпичи, и вообще всё развалилось. Но стены остались, вот, и сверху ничего не упало, только пыли было целое облако, я чуть не задохнулась и сначала даже оглохла. А ты всё лежишь и лежишь как мёртвый, и даже не шевелишься…
Приподнявшись на локтях (это ему удалось, хотя и не без усилий), Павел огляделся. Три стены их камеры казались целёхонькими (на них даже не было трещин), в вот четвёртой стены – той, где была дверь, – не было: вместо неё громоздилась груда битого кирпича, хотя сама дверь была на месте – она торчала из этой кучи и стояла стоймя, придавленная сверху тяжёлой потолочной балкой. Потолок немного просёл – вероятно, на него много чего было навалено, – но держался; через маленькое зарешёченное окошко в руины проникал пыльный свет.
Поразмыслив, Павел пришёл к выводу, что Вован, мечтавший о лаврах пророка этого мира, таки напророчил: судя по разрушениям, в здание контрразведки попал тяжёлый снаряд – один из тех, что с утра сыпались на город. И снаряд этот был солидным: он развалил всё здание как карточный домик. Но им несказанно повезло: капитальные стены камеры устояли, а приоткрытая дверь, железная и массивная, захлопнулась под ударом взрывной волны и защитила их от града обломков (на полу камеры кирпичных осколков было немного), и к тому же приняла на себя падающую балку. Они выжили, но оставался вопрос, как им отсюда выбраться: если на месте коридора теперь многометровый завал, то пробиться через него не так просто. Утешало то, что Мэрилин, похоже, осталась невредимой: не зря он её прикрывал, всё долетевшие до них куски кирпича достались ему, пощадив девушку.
Вспомнив о Воване, Павел хотел было спросить Мэрилин «А где остальные?», но тут заметил в противоположном углу какое-то шевеление и разглядел в полусумраке подземелья Анджелу, сидевшую возле неподвижного тела бывшего афганца.
– Эй! – окликнул он её. – Ты цела?
– Ожил? – отозвалась модель. – Давно пора. А с Вовой плохо, – она шмыгнула носом, – плечо у него, и голова тоже, кирпичом попало… Я его перевязала, но кровь всё равно идёт, и он бредит. И пить хочется, а воды нет…
Выглядела Анджела далеко не гламурно: перемазана с ног до головы, растрепана, как ведьма на шабаше, на одежду только намёки – рубашка пошла на перевязки, от эротичных белых «штанишек в облипочку» одни лохмотья, – всё тело в синяках и ссадинах. Однако серьёзных ран певица не получила: во всяком случае, двигалась она довольно шустро.
– Что делать будем, Паша? – спросила она, подползая к ним на четвереньках. – Очень пить хочется…
Да, пить действительно хотелось: во рту у Павла все горело, словно по нёбу и дёснам прошлись наждаком.
– Сколько мы здесь уже загораем? – спросил он.
– Точно не знаю, – ответила Мэрилин. – Часа три, четыре, а может, и все пять. А там всё стреляют…
Звон в ушах выключился, и вместо него включился другой звук – Павел услышал за стенами их камеры, ставшей ловушкой, частую стрельбу. И это были уже не залпы далёких корабельных орудий: снаружи, причём где-то неподалёку, трещали винтовочные выстрелы и автоматные очереди. Догадаться, что это означает, было нетрудно: на улицах Кингстона шёл бой – в город ворвались те самые раджеры, о которых говорил морской пехотинец на берегу. «Знать бы ещё, кто они такие, – подумал Павел, – и чего от них ждать…».
А потом окно закрыла какая-то тень, под чьими-то торопливыми шагами посыпались камни. Простучала пулемётная очередь, грохнул несильный взрыв, и наступила тишина. И в этой тишине за окном раздался сочный русский мат, показавшийся Павлу музыкой.
– Товарищи! – заорал он, боясь, что это галлюцинация. – Мы здесь! Мы русские! Помогите!
…В ожидании спасения они просидели в своей камере ещё несколько часов, но это ожидание было уже не таким томительным, как ожидание расстрела, хотя… Именно это «хотя» и заставило Павла задуматься: а что они скажут своим спасителям? Способность размышлять вернулась к нему вместе с надеждой и силами (после того, как Павел, не особо вдаваясь в подробности, объяснил, что они русские, схваченные американцами, им передали через окно фляжку с водой, галеты, открытую банку консервов и бинты), а времени было достаточно: завал действительно оказался многометровым, и разборка его шла медленно. Павел думал, и постепенно в его голове вызревало то, что на шпионском языке называется «легендой» – оставалось продумать детали, чтобы эта легенда выглядела убедительной.
– Марина, – сказал он, растолкав задремавшую подругу. – Думаю, нас откопают, но радоваться рано. Нас обязательно будут допрашивать – война, – и если мы скажем правду, это может плохо для нас кончиться. Прежде всего, ни в коем случае нельзя говорить, что ты американка.
– А почему я должна этого стесняться? Я гражданка великой страны, и я…
– Да потому что в этом мире Россия и Америка находятся в состоянии войны, ты об этом забыла? Американцы хотели нас расстрелять, потому что мы якобы русские шпионы, а русские поставят нас к
