заносчив, но иной раз обжигал своей горячностью, упорством убедить оппонента в правильности своих воззрений, которые, кстати сказать, не всегда бывали устойчивыми. Некоторыми это свойство может быть принято как слабость или как избыток упрямства, но, может быть, именно эта его “поэтическая вольность” и питала его вдохновения»*; «… иногда чувствовал он остро и свою “инородность” и “безродность”. И потому, конечно, в отношениях с другими бывал он часто и труден и странен» *. Многие современники скептически или даже с раздражением относились к «чудачествам» Корвин-Пиотровского, в частности к его подчеркнуто высокому (хотя в общем обоснованному) мнению о своем таланте*.
Детство и ранняя юность поэта восстанавливаются в основном по семейной традиции. Они связаны с украинским городком Белая Церковь неподалеку от Киева. Пейзаж и история этого городка играют в творчестве Корвин-Пиотровского немалую роль. По словам Кирилла Померанцева, все его поэмы «исходят как бы из одной географической точки — из Белой Церкви, точно так же, как все картины Шагала исходят из другой такой точки — из Витебска»*. Дата и место рождения Корвин-Пиотровского ранее указывались следующим образом: «1891, Белая Церковь». Однако архивные материалы позволяют эти данные уточнить. Несколько французских документов, выданных поэту, освобожденному из нацистского концлагеря, определяют дату его рождения как 15 мая 1891 года. В качестве места рождения несколько раз указан Киев (лишь в одном случае — Фастов)*. В Белой Церкви Корвин-Пиотровский видимо, провел детствo и посещал гимназию.
Согласно воспоминаниям сына поэта, отец Владимира Корвин-Пиотровского, Лев Иосифович, был поляком, а мать — смешанного польско-русского происхождения. Будущий поэт имел двух сестер и двоюродного брата. Его любимым школьным предметом была история, но он рано стал интересоваться и математикой, к которой имел склонность всю жизнь*. Интерес к поэзии в нем пробудила мать. Семнадцати лет Корвин-Пиотровский пытался поступить во флот, но мать не дала на это своего разрешения. Год спустя (видимо, в 1909) он стал служить в артиллерийских частях*.
Утверждается, что семья поэта была дворянской и даже аристократической. «Внебытовую окраску придавало ему еще и то, что носил он фамилию двойную Корвин-Пиотровский и всё не мог приспособиться, какой половинкой звучнее называться. Остановился, наконец, на второй, и первые сборники так у него и появились: Вл. Пиотровский», — пишет Юрий Офросимов*. Вплоть до 1945 года, иногда и позднее поэт подписывался второй частью фамилии. Однако со временем он стал настаивать и на торжественной первой части. «Шутя любил поговорить о древности рода Корвиных, напомнить о венгерском короле Матвее Корвине (1458) и о “правах” его, Владимира Корвина, на венгерский престол»*. Свою фамилию он связывал даже с историческими фигурами древнего Рима — то возводил ее к «некоему римскому консулу Метеллу Корвинусу»*, то «вел свой род от римского сенатора Марцелла Корвуса, отмеченного Сенекой за красноречие и упомянутого Горацием»*. Современники относились к этой родословной без особого доверия*.
Перед Первой мировой войной, в 1913 году, двадцатидвухлетний поэт совместно с Виктором Якериным издал в Киеве книгу «Стихотворения. Вып. 1» тиражом в 500 экз. Это подражательные и слабые, ученические стихи, о которых он позднее никогда не упоминал. Однако друга юности Якерина Корвин- Пиотровский не забыл и в конце жизни, в 1960-е годы, тщетно пытался разыскивать его в Советском Союзе через знакомую Анну-Лизу Бетцендерфер (Anne-Lise Betzenderfer)*. К Виктору Якерину («Кирику») обращено вступление поэмы «Золотой песок»*:
По словам самого поэта, в Первую мировую войну он был артиллерийским офицером*. Позднее, согласно свидетельству Романа Гуля, участвовал в Гражданской войне на стороне белых — в войсках генерала Бредова, потом в отряде есаула Яковлева*. Об этом периоде его жизни сохранилось несколько отрывочных рассказов. Утверждается, что он быстро достиг звания подполковника (на фронте присвоение очередного звания ускорялось), а в Гражданскую войну болел тифом и должен был «уползти из госпиталя на четвереньках», спасаясь от красных*. После этого был взят в плен и «чрезвычайно неумело […] расстрелян красными партизанами»*. Роман Гуль со слов поэта рассказывает, что белый офицер Корвин-Пиотровский спас от расстрела своего гимназического товарища, коммуниста Лифшица, который в 1920-е годы, приехав по делам из Советской России в Берлин, помог ему в издании книги стихов*. Все эти сведения трудно или невозможно проверить*.
Из письма Корвин-Пиотровского (4 июня 1931) к сестре Людмиле, жившей в Харбине, мы узнаем, что он оказался в польском лагере, после побега оттуда в 1921 году был интернирован в Германию, получил право работы и некоторое время учился в Берлинском Университете*. Поначалу пытался жить случайными литературными и окололитературными заработками, познакомился и подружился с Романом Гулем, Юрием Офросимовым, Федором Ивановым, Ниной Петровской, а также с Набоковым*. «Облачен он был в военную шинель разнообразных оттенков, не снимавшуюся и в моей комнате», — пишет Офросимов*. Затем Корвин-Пиотровский стал работать шофером такси. «Долгое время я очень нуждался, как и большинство русских за границей, нуждаюсь и теперь, но не так. […] Я, как тебе известно, пишу стихи, критики и издатели относятся ко мне хорошо, но денег это почти не приносит, и потому для более солидного заработка я езжу шофером на извочищьем [sic!] автомобиле. Как видишь, работа эта не очень почетная, но это единственное, чем могут заниматься за границей русские, вроде меня. Впрочем, мои знакомые не чуждаются меня и при встрече очень вежливо со мной раскланиваются, к огромному удивлению моих немецких пассажиров. Вообще, немцы, едущие в моем автомобиле (автомобиль, конечно, не мой, а чужой), часто обращаются ко мне с расспросами: кто я таков, чем был раньше и пр. Чаще всего, чтобы избавиться от этих расспросов, я отвечаю, что я венгр и плохо понимаю по-немецки. Само собой разумеется, что работа эта очень меня утомляет, но я не падаю духом и думаю рано или поздно купить когда-нибудь собственный автомобиль, тогда можно будет передохнуть», — писал он Людмиле (29 апреля 1931)
