беспрерывно крутиться вокруг одного полюса: Скапа-Флоу.
После обеда я прошу мою жену отправиться на прогулку одной: у меня много работы. Она кивает и грустно улыбается:
— Ах, очередное предприятие…
Однако больше ни о чем не спрашивает. Она сама — дитя солдата.
Когда она уходит, я возвращаюсь на «Гамбург». Достаю карты и расчеты. Затем сажусь к письменному столу… Чудесно, тщательный анализ показывает, что мероприятие выполнимо!
Когда я заканчиваю работу, снаружи уже темно. Я складываю бумаги и отправляюсь с ними в гавань. Город тих и темен, в небе ярко светятся звезды.
На следующее утро я прибываю к капитану фон Фридебургу на доклад. Он принимает меня сразу.
— Ну, — смотрит он на меня вопросительно, — что скажете, Прин?
— Когда я могу доложить командующему подводными силами, господин капитан?
— Итак, ты пойдешь?
— Так точно.
Он тяжело опускается в кресло за письменным столом и берется за телефонную трубку.
— Я, собственно, думаю, — говорит он при этом, — что я на Вашем месте тоже побаивался бы только из-за семьи.
Затем он говорит по телефону:
— Так точно, господин коммодор, Прин у меня. В четырнадцать? Есть!
Он встает.
— В два часа пополудни быть у командующего подводными силами.
Точно в два часа дня я вхожу к коммодору. Он сидит за письменным столом.
— Капитан-лейтенант Прин для доклада прибыл!
Он не ответил, как будто бы пропустил мой доклад мимо ушей. Только смотрит на меня пристально. Затем спрашивает:
— Да или нет?
— Да, господин коммодор.
Тень улыбки. Потом он спрашивает, уже серьезно и проникновенно:
— Все ли вы обдумали, Прин? Подумали ли Вы о судьбе Эмсмана и Хеннинга?
— Так точно, — отвечаю я.
— Тогда снаряжайте свою лодку. Срок выхода будет объявлен.
Он встает, обходит вокруг письменного стола и пожимает мне руку.
Он молчит, но крепкое рукопожатие красноречивее любых слов…
Мы выходим в десять утра восьмого октября. Это снова воскресенье, ясный, прекрасный день поздней осени.
Нас провожают капитан фон Фридебург и адъютант командующего подводными силами. Некоторое время мы стоим на причальной стенке и смотрим на лодку, стоящую на приколе. На борт поднимается экипаж.
Мы ходим вдоль причальной стенки туда и обратно. Обмениваемся парой ничего не значащих фраз. Только при расставании фон Фридебург говорит:
— Итак, Принхен, если все пойдет, как надо, то многие тысячи тонн тебе обеспечены! Ни пуха, ни пера!
В приветствии я выбрасываю вперед-вверх правую руку. Они отвечают…
Затем я спускаюсь по сходне на лодку. Убираются швартовы, все сильнее гремит выхлоп дизелей, отдаваясь дрожью в корпусе лодки.
Мы медленно выходим наружу, в серо-зеленое море. Курс норд-норд-вест. На Скапа-Флоу…
Оба берега тонут в нежной, серой дымке, постепенно пропадая из вида. И затем остаются лишь только небо и море, зеленое, по-осеннему холодное море, да усталое солнце, простирающее свои блеклые лучи, над морским простором.
Никто на борту не знает цели нашего похода, только я.
Вот мы обнаруживаем дрифтер[96] и ныряем… Потом на горизонте появляются дымовые облака одиночных судов и конвоев, но мы не преследуем их…
Команда посматривает на меня вопросительно и испытующе, но никто ничего не говорит, и я должен молчать тоже.
Это тяжело, молчать перед товарищами по оружию.
Погода, такая прекрасная в первые дни, портится все больше и больше. Мы идем маршрутом, пролегающим вдоль желоба с большими глубинами моря. Ветер усиливается до штормового, и верхняя вахта облачается в штормовки.
На широте мыса Данкансби[97] барометр падает до девятисот семидесяти восьми миллибар.
Шквалистый ветер достигает силы восьми баллов, а в порывах — и еще больше. Одна за другой поднимаются темные громады волновой зыби, усеянные крутыми ветровыми волнами с пенящимися кронами, которые тускло светятся в непроглядной тьме ночи.
Мы стоим на мостике, сверля взглядами темноту. Не видно ни зги. Ни звезд, так как небо затянуто тяжелыми тучами, из которых беспрерывно сыпет мелкий дождь, ни огней, потому что их в одно мгновение погасила война. Нас окружает непроглядная темень, сквозь которую пробивается лишь тусклый свет пенистых волн.
Впереди по левому борту над волнами появляется смутная тень, которая скорее угадывается, чем видна: берег.
Эндрасс наклоняется ко мне:
— Мы что, собственно, собираемся посетить Оркнеи, господин капитан-лейтенант?
Настало время, когда я имею право сообщить о цели нашего похода.
— Держитесь крепко, Эндрасс, — говорю я, — мы идем в Скапа-Флоу.
Мне не видно его выражения на его лице. Но спустя минуту я слышу сквозь шум ветра его голос, совершенно спокойный и твердый:
— Ясно, господин капитан-лейтенант, я уже догадался об этом.
«Эндрасс, дружище, — подумал я, — в этот час ты не мог бы мне сказать ничего лучшего!»
Но я говорю ему только:
— Теперь нам нужно отойти от побережья и лечь на грунт. Потом соберите экипаж в носовом отсеке…
Мы отходим. Силуэт побережья постепенно исчезает. Мы снова совершенно одни между темным небом и темным морем. Спустя полчаса мы задраиваем рубочный люк и принимаем воду в балластные цистерны. Лодка погружается, и сразу все вокруг стихает… Ни шума ветра, ни рева дизелей. Мы опускаемся в молчаливую глубину.
Несколько коротких команд на горизонтальные рули, высокий, поющий звук электродвигателей, и затем слабый, едва ощутимый толчок: мы на грунте. Это происходит в четыре часа утра тринадцатого октября…
Я иду в носовой отсек. Весь экипаж, кроме вахты, уже собран. Люди стоят вдоль переборок и бортов, сидят, сгорбившись, на койках. В ярком свете ламп их лица кажутся известковыми. Только глазницы выглядят темными провалами.
— Завтра мы идем в Скапа-Флоу, говорю я безо всякого вступления. — В отсеке совершенно тихо, слышно даже, как где-то капает вода. — После инструктажа всем отдыхать, чтобы выспаться. Кроме вахты на грунте. Вахта будит кока в четырнадцать часов. В пятнадцать начинается обед. После этого на время предприятия горячая пища готовиться не будет. Кок выставляет во всех отсеках тарелки с бутербродами, и каждый получает в качестве сухого пайка по плитке шоколада. Весь излишний свет выключается. Мы
