трудно, да и стоило бы там подобное собрание куда дороже. Представьте: инкунабулы, может быть, Гуттенберговой печати, прижизненные издания Лессинга и Новалиса, «System des transzendentalen Idealismus»[250] Шеллинга с его собственноручными пометками, и это только часть! Так вот, я и хотел бы попросить, чтобы вы со своими связями подобрали бы хорошего столяра, он сделал бы для меня вместительный и, что очень важно, герметичный, доска к доске ящик. Тогда можно было бы отправить книги посылкой и не обременять себя лишним грузом в дороге, не привлекать ненужный интерес к моей скромной персоне и к тому же быть спокойным, что они не отсыреют или как-то попортятся… А еще мне было бы чрезвычайно удобно получить половину суммы за пейзаж сейчас — устроит и в марках…
— К сожалению, только через пару недель, — фрау пояснила. — Деньги я смогу дать вам через пару недель, а по поводу деревянного контейнера — в конце недели он будет у вас. Однако вы затеяли серьезное приобретение, Вячеслав.
— Что поделаешь — коллекционирование как наркотик. Вам ли этого не знать? Для меня ваше слово, фрау, лучшая гарантия, а букинист в Лейпциге подождет.
Флейшхауэр заулыбалась, точно звонцовское доверие действительно что-то значило для нее:
— Рада за вас, но давайте вернемся к портрету. Возможно ли начать прямо сегодня?
— Почему бы и нет? Готов приступить к работе после обеда. Но для меня творчество — священнодействие, сложный многоступенчатый процесс, так что вы не должны ничему удивляться. С особой тщательностью я подхожу к рисунку. Начало всегда основа основ. Энгр очень верно сказал: «Тщательный рисунок составляет три четверти с половиной того, что составляет живопись».
Фрау в свою очередь добавила:
— А великий Гиберти[251] утверждал: «Истинный скульптор является превосходным рисовальщиком, также и художником». Можно подумать, что это сказано о вас, mein Freund.
— Вы мне льстите, дорогая фрау Флейшхауэр. Это относится ко всем талантливым ваятелям, — с важным видом отвечал Вячеслав Звонцов.
Вернувшись в свою Shlafzimmer[252], он определился в своих дальнейших действиях: злополучный портрет с его возможностями можно было сделать на графическом уровне, только подведя к живописной стадии, а значит, требовалось затянуть работу над рисунком.
но в то же время Звонцов теперь уже понимал, что пейзаж ведет себя непредсказуемо и, видимо, ему не долго осталось поражать зрителя столь эффектным свечением, следовательно, все шло к фиаско — коллекционер не станет покупать добротный пейзаж, каких множество. Это значило, что необходимо как можно быстрее выкрасть скульптуру (впрочем, похищение «валькирии» и так ведь было главной целью приезда Звонцова в Германию), а учитывая усугубляющие обстоятельства, попросту спасать собственную шкуру. Вячеслав Меркурьевич заставил себя выйти из дома, чтобы хоть немного развеяться, подышать в парке свежим воздухом, дать отдых глазам, — отвлечь их созерцанием идиллической саксонской зимы. В обеденный час он, согласно немецкому распорядку, был за столом (едва ли не впервые за все эти дни не опоздал ни на минуту) и степенно, следуя примеру окружающих, поглощал свой гороховый суп-пюре с грудинкой, шницель, но с удовольствием выпил только большую чашку кофе. Спустя еще полчаса, как и было решено утром, фрау в сопровождении любимого племянника и его половины спустилась в комнаты к «художнику».
Звонцов сидел в кресле, заложив руки за голову, и с грустью рассматривал возвращенный по его просьбе тускнеющий пейзаж, в этом положении и застали «дорогого Вячеслава» господа Флейшхауэр.
— Мы вас оторвали от дела? Вы, кажется, заняты своей замечательной картиной — вторгаться в творческий мир художника так неудобно! Я никогда не видела художника, размышляющего над своей работой, — вы настоящий Сократ! — с ходу затараторила Марта, прекрасная половина хозяйкиного племянника.
— Сколько я могу вам говорить, Марта, Сократ был философ, а не живописец! — раздраженно заметила Флейшхауэр.
— Я прекрасно помню, дорогая тетушка, но у господина Звонцова такой выдающийся лоб. Не хотите же вы сказать, что он глуп?
Эрих не удержался и хохотнул.
Тетушкины глаза округлились.
— Иногда мне кажется. Марта, что это вам недостает ума! Простите, маэстро, мне, право же, неудобно, но ведь мы все не идеальны.
Звонцов уловил в словах молодой женщины насмешку: «Ну, мы еще посмотрим, кто из нас глуп!» Вслух же предпочел сгладить углы:
— Успокойтесь, милые дамы, стоит ли ссориться из-за Сократа, который давно умер? К тому же нам предстоит серьезное дело: нужно обсудить условия работы, позирования. У вас наверняка есть какие-то пожелания, образные представления — вам ведь нужен ПОРТРЕТ, а не безжизненная фотография…
— Именно на это я и хотела обратить ваше внимание, Вячеслав, — согласно закивала Флейшхауэр, — Портрет должен быть романтическим гимном идеальному браку двух возвышенных натур. Я верю, вы можете создать такой гимн в живописи. Эрих видится мне на картине музыкантом или поэтом, но лучше бы, конечно, живописцем. По моей просьбе он как раз собирается брать уроки академического рисунка. По- моему, так вам даже легче будет работать — представьте себя на его месте, попробуйте вжиться в его внешность — это возможно?
— Раз необходимо, значит, возможно. Художник как истинный артист должен уметь перевоплощаться, — задумчиво произнес Вячеслав Меркурьевич, поглядывая на племянника фрау оценивающим взглядом, точно уже выбирая постановку: «А эта ценительница прекрасного знает, о чем говорит: хочет, чтобы „КД“ передал на холсте свои неуловимые внутренние особенности ее Эриху! Замысел-то еще хитрее, чем я думал!»
Тут опять оживилась Марта:
— Ага! Попробуйте-ка вжиться в моего любезного муженька, для начала напейтесь хорошенько пива, как он это делает почти каждый вечер, потом заведите интрижку с кельнершей из ближайшего кабачка, а после этого, господин художник, изобразите его гением кисти. Ха-ха-ха!
«Что за едкая бабенка! А ее ведь тоже придется рисовать — намучаюсь». Антипатия Звонцова к Марте все усиливалась, а Флейшхауэр опять осадила ее:
— Как вам не стыдно! Что за неуместные кухарочьи шутки?! Все ваши претензии к Эриху оставьте для разговоров наедине! Не хватало еще решать здесь семейные вопросы. У Марты отсутствует чувство юмора, дорогой Вячеслав, но, между прочим, это не мешает ей слушать курс искусствоведения в Лейпцигском университете, и ее я хотела бы видеть на портрете ученой дамой с какими-нибудь атрибутами науки — вы сами подберите — и чтобы можно было с первого взгляда увидеть в ней верную спутницу, единомышленницу увлеченного творчеством супруга.
Слушая тетушку, пышущий здоровьем племянник ухмылялся. Марта тоже не унималась:
— Я обещаю быть примерной моделью. В меня ведь вам тоже предстоит «перевоплотиться». Вы убедитесь, господин Звонцов, что я, как и фрау, действительно просвещенная дама. Я стану читать вам стихи или музицировать — в мастерской не будет клавесина?
Самовластной Флейшхауэр эти реплики вконец надоели:
— Знаете что, милочка, шли бы вы сейчас к себе, иначе мне будет дурно. Эрих потом объяснит вам все, что потребуется для сеансов. Идите же, я сказала!
«Милочка» фыркнула и вышла с гордо поднятой головой и высоко вздымающейся пышной грудью. Это было очень кстати: теперь Вячеслава Меркурьевича ничто не отвлекало и он мог спокойно объяснить свой творческий метод:
— Во-первых, я делаю портрет довольно долго — таков мой принцип, от которого я никогда не отступаю. Во-вторых, супругов придется писать по отдельности — так мне удобнее сосредоточиться, иначе, я чувствую, они будут мешать друг другу. Но прежде всего, как я уже говорил, рисунок. На него уйдет как минимум по три дня с господином Эрихом и, соответственно, с его супругой. Рисую я по отработанной старой системе — это будет анатомический рисунок как у Леонардо, как у Гудона. Первый день уйдет на «построение» углем вашего черепа, Эрих, и всего скелета, второй сеанс полностью займет детальный
