ладана. Служба тем временем близилась к концу: псаломщик читал благодарственное правило, иерей готовился в алтаре к воскресной проповеди. Теперь воздыхатель сосредоточил все внимание на Ксении: «Сколько она еще собирается здесь время терять?» А девушка никуда не торопилась. Она принялась неспешно обходить храм, задерживаясь у каждой чтимой иконы. Поклонилась чудотворным спискам Благовещения и Параскевы, древнему образу «Милующей» Божьей Матери — надписи она разобрать не могла, но лики были знакомы и дороги. Опустившись на колени перед аналойным Крестом с частицей того самого. Животворящего Голгофского, приложилась к святыне. Разбитый Евгений Петрович волочился за ней как привязанный, силился повторять ее действия, но все у него выходило механически, неестественно. «И зачем я эту греческую родословную выдумал? Если она опять захочет в церковь, только к Юзефовичу. Надо было сразу к нему, а то решил изобразить перед примадонной „носителя“ византийских традиций… Стареешь, Евгений!» Перед уходом Дольской, словно бы вспомнив о чем-то незначительном, но необходимом, сделал княжеский жест. Достал из внутреннего кармана сюртука внушительных размеров пачку купюр и положил рядом с кружкой для пожертвований (в щель толстая пачка не прошла бы). Видевшая это Ксения была озадачена: «Можно ли верить щедрости напоказ?»
Но эта мысль быстро покинула ее — она была так поражена строгой торжественностью византийского литургического пения, акустикой мощных сводов и не совсем привычной утонченной красотой греческой иконописи, что захотелось еще побыть среди такого благолепия. Тем более близилось время проповеди, Ксения же никогда не уходила со службы, не выслушав напутственного пастырского слова, но князь, который уже не мог больше терпеть подобную обстановку, стал мягко уговаривать балерину уйти с ним. При этом он несколько раз извинился и, не смея поднять глаз на свою спутницу, признался, что до сих пор всегда посещал храм один, а ее присутствие настолько волнует его, что совершенно не дает настроиться на молитвенный лад. Ксения растерялась и не знала, как быть, тогда Дольской наконец решил за даму сам: крепко взял ее за руку и буквально вывел из церкви.
— Какие у вас пальцы холодные. Евгений Петрович!
— Со мной всегда так в храме — от избытка чувств! — оправдывался лукавец, не смотря даме в глаза. Он даже достал тонкий платок с готической монограммой и смахнул воображаемую слезу.
На паперти большая группа калек и нищих уже поджидала «благодетеля». Слышались возгласы:
— Евгений Петрович, кормилец ты наш!
— Спаси тя Господь, надежда наша!
— Дай те Бог здоровья на многая лета!
Филантроп не глядя раздал страждущим несколько рублей серебром. Ксения все более удивлялась происходящему и, всегда склонная поверить в искренность чьих-то добрых намерений, теперь смотрела на князя с пониманием.
Она не могла видеть происходившего после: обескураженного священника, который обнаружил среди пожертвований тугую пачку аккуратно нарезанной газетной бумаги, обложенную с двух сторон «синенькими»[116] (князь-то «подсунул» Богу нехитрый муляж). Не видела она, увы, и того, как к самой паперти тихо подъехал извозчик и вышедший из экипажа щеголевато одетый юноша быстро рассчитался с «убогой» массовкой новенькими десятирублевыми купюрами и так же бесшумно уехал, даже не перекрестившись на храм. В авто «начинающий живописец» предпринял решающее наступление:
— Послушайте, мадемуазель, я хотел бы просить вас об одном одолжении. Это, конечно, дерзость, и вы, возможно, откажете… В общем, я поражен вашей красотой и давно хотел сказать… Вы как чистый, незапятнанный лист… Любой художник мечтал бы творить на таком листе.
Ксения насторожилась.
— Осмеливаюсь просить написать с вас портрет. Смиренно жду вашего согласия.
Она не ожидала подобного предложения, но в княжеских глазах было столько мольбы, что девушке показалось неудобным наотрез отказать:
— Право, не знаю… Меня не рисовали никогда: я, признаться, всем отказывала до сих пор…. А у вас такой грустный взгляд. С вами стряслось какое-нибудь несчастье?
Дольской выдержал стоическую паузу и картинно тряхнул головой:
— Да все пустое! Вот если бы вы согласились, для меня это было бы действительно подарком свыше.
Ксения с еще большим участием осторожно спросила:
— Мне показалось, вы сегодня не причащались? Вам так тяжело?
Усердный прихожанин успел подумать: «Нет ли в вопросе подвоха?», — но нужно было срочно дать достойный ответ:
— Я причащался в среду, когда вы, драгоценнейшая, не сочли возможным быть в храме.
— Ах да. ведь у меня же были репетиции, — вспомнила балерина. Она почему-то почувствовала себя виноватой перед «несчастным» (может быть, потому что сегодня тоже не участвовала в Евхаристии?), и это чувство тут же румянцем залило ее лицо. Дольской только и ждал чего-то подобного:
— Окажите честь! Посетите мой дом и мастерскую. Прямо сейчас! Я живу бобылем, никто нас не стеснит… Впрочем, что это я надоедаю своими домогательствами: раз не желаете, значит, не судьба мне вас написать…
— Разве я сказала «нет»? — теперь растроганная Ксения была почти готова согласиться позировать. — Поедемте, посмотрим, что у вас там за мастерская. Только, чур, не в духе той французской выставки: в костюме Евы я позировать не стану!
— Ну что вы! Я целомудренный художник, — воскликнул новый знакомый и поспешил приложиться к дамской ручке (невинно, в знак благодарности).
III
Как оказалось, Дольской жил неблизко. Автомобиль завез на Петербургскую сторону. Сначала он мчал по новомодному Каменноостровскому, но сразу за Александровским лицеем, пыхтя мотором, свернул направо по незнакомой Ксении улице и въехал во двор княжеского особняка цвета «серого гранита», выстроенного в духе L’Art Nouveau. Новый стиль поразил молодую балерину во Франции: парижане объясняли ей, что эта вычурная буржуазная причуда — любимое архитектурное развлечение парвеню[117] и нуворишей. Среди многоэтажных громад Петербурга затейливый особняк в два этажа, уместный в предместье, смотрелся действительно эстетски вызывающе. Впрочем, уголок острова, где уединился родовитый «служитель искусства», во многом походил на предместье: редкие прохожие, утопающие в садовой зелени медицинские клиники, а далее, возле тихой речки Карповки, старые Гренадерские казармы с большим плацем. Снаружи особняк был эффектно украшен. Лепные панно в античном духе, несколько шокирующие смелостью выбранных сюжетов, «простоволосые» маски то ли наяд, то ли ундин, остекленные поверхности были откровенной данью европейской моде. Фасады, увитые плющом, вызывали в воображении Ксении воспоминания о декорациях «Спящей красавицы». В самом доме было изобилие разных предметов искусства, подобранных с тонким вкусом: живопись от старых итальянцев до новейших немцев, австрийцев, множество декоративной скульптуры, шпалеры на стенах коридоров, изображающие придворную охоту, тяжелая мебель старинной работы и стилизованная «под ренессанс». «Конечно, здесь не только наследственные реликвии — немало средств потрачено на этот современный уют. Состоятельный человек, а вот ведь несчастлив… но разве деньги могут сделать человека подлинно счастливым?» — рассуждала про себя Ксения. Хозяин вывел ее из раздумий:
— Это не более чем дорогие декорации неустроенной жизни одинокого поклонника муз. У вас будет много времени все здесь внимательно рассмотреть (разумеется, если захотите). Идемте, лучше я покажу вам свою мастерскую, а там уж побеседуем за чашечкой кофе. Я думаю, вы не откажетесь от хорошего кофе? Поставщики продукта с безупречной репутацией — годами на себе проверял. Я ведь, признаться вам, законченный кофеман.
Уловив близкую ей тему, балерина оживилась:
— Правда? Я тоже люблю кофе. Он бодрит, придает сил, будит воображение. Сцена отнимает много
