Перед началом церковного индикта[161] Ксения в очередной раз приехала в княжеский особняк. Хозяин встретил ее более торжественно, чем обычно. Дольской чинно проводил гостью в «обновленную» домашнюю церковь или, скорее, часовню, где находилась икона.
— Я давно хотел преподнести вам одну вещь. Не знаю, как вы воспримете этот дар, но, признаюсь, был бы рад, если бы он вам понравился. Не погнушайтесь принять скромную дань, так сказать, знак внимания одинокого художника.
Балерина оказалась в миниатюрном подобии греческой церкви — убранство было скопировано, но она и представить не могла, чем сейчас удивит ее Евгений Петрович, а тот медленно подвел девушку к иконе, которая красовалась на широком аналое в центре.
Ксения тотчас, еще не успев оценить дара умом, благоговейно перекрестилась. Она не могла иначе ответить на проникающий до глубины души исполненный неотмирного покоя взгляд Архиепископа Мир Ликийских.
Этот удивительный Николин лик был для нее настоящим откровением: «Кто же такое чудо написал? Наверное, в какой-нибудь обители. Прислали ему с Афона, а он решил подарить мне — отдать такую Святыню! Как мне хранить такое, мыслимо ли?! Я всего лишь актриса…»
— Это я сам написал — пришло как-то молитвенное настроение, ну я и подумал — почему бы не написать? — игриво, так, словно бы речь шла об удавшейся поделке, произнес князь. — Да вы на оклад обратите внимание: подлинный шедевр, у Фаберже заказывал. Раритет, замечу вам, такой вещи в кремлевских ризницах не найдете!
Набожная гостья словно бы не слышала рассуждений о ювелирных достоинствах образа:
— Да вашей рукой Ангел Божий водил!
— Возможно. Но я этого не заметил, — «художник» позволил себе легкомысленно пошутить. — А вы мне льстите, право же, льстите — не стоит моя работа таких похвал. Просто хотел вас порадовать…
Балерина продолжала любоваться подарком:
— Это так неожиданно: настоящее откровение для меня, как благословение свыше! А завтра такой трудный спектакль: я танцую Жизель…
— Могли бы сразу сказать, божественная вы наша! Все замечательно складывается. Утром икона будет уже у вас в уборной — не беспокойтесь, я позабочусь, чтобы доставили. Надеюсь, это поможет при выступлении?
— Конечно! Но так неудобно, право… — Ксения смутилась, замялась. — А образ разве уже освящен?
Князь притворно надул губы:
— Обижаете, мадемуазель Ксения! Ее сам Высокопреосвященнейший Владимир освящал… На Киевско-Печерском подворье, — сочинил он на ходу. Упоминание Владыки Владимира было для Ксении наилучшей рекомендацией.
IV
То был особенный спектакль. Вряд ли когда-нибудь до этого дня, да и в ближайшие годы после, искушенные петербургские театралы видели такую «Жизель». Возможно, выступление прима-балерины Светозаровой и не было лучшим в ее сценической карьере (пресса, например, и вовсе его не заметила), зато сама Ксения запомнила его надолго. В тот вечер ею владело истинно молитвенное вдохновение — такой глубины чувство тихой покорности никогда еще не охватывало Ксению на сцене. Она знала, конечно, что хореографы называют «Жизель» религиозным балетом, но прежде считала эти слова лишь удачной метафорой, теперь же казалось, что она танцует перед незримым образом Николая Угодника и что это не танец даже, а подобие богослужения, в той мере, в какой может быть молитвой стихотворение, картина или другое исполненное сокровенного, духовного смысла произведение искусства. Во втором акте, с того момента, когда, согласно либретто, Жизель поднимается из могилы, Ксения приняла позу смиренного, богомольного поклона и так и не подняла головы до последнего выдоха. Ей было мистически страшно, но в то же время не постижимая умом сила подчинила волю балерины, словно предписывая исполнять партию героини, отдавшей себя без остатка высокой любви. Ей хотелось верить, что сила эта не злой рок, а Божий Промысл: «Неужели зло может так облегчать, очищать душу, обращать ее к свету? Нет и нет, ибо только Господь ведет душу на свет, а свет — Истина!» Настоящий катарсис испытала в тот вечер Ксения.
Передалось ли это ощущение публике? По крайней мере, один из находившихся в зале весь спектакль не отрывал от Жизели восхищенных глаз. Он впервые видел непревзойденный танец Ксении Светозаровой, и, в отличие от самой балетной феи, ему был известен источник очищения, им самим испытанного. Этот человек знал определенно, что влюблен, что наступил тот час, когда любовь овладела им безраздельно.
После привычных оваций и реверансов Ксения уединилась в своей гримуборной. Она опустилась в кресло, оглядела стены, стремясь поскорее выйти из роли, остановить легкое головокружение, сосредоточив взгляд на чем-нибудь привлекательном. Вот анонс ее дебютного выступления — фамилия напечатана маленькими буквами в самом низу. Вот броские афиши последующих спектаклей, и ее имя набрано уже крупно, со значением, в том числе на других языках (Ксения не смогла сдержать иронической улыбки). Вот легкая этажерка с программками, либретто, художественными журналами и рядом большая напольная ваза, полная высохших цветов. Справа на стене — шкафчик для грима, слева — заветная стойка с развешанными на ней пачками, пуантами, Стефанами[162] и прочими деталями облачения героинь постановок. Взгляд ни на чем не задерживался — балерина волновалась. Над небольшим бюро с письменными принадлежностями висела овальной формы гравюра — портрет Тальони, перекочевавший сюда из дортуара училища, рядом большой холст — один из «самоваров», любезно подаренный Дольским. Ксения всмотрелась в него и разглядела за россыпью смелых мазков какую-то глупую физиономию в маске и шутовском колпаке. Наконец взгляд девушки сам выделил то единственное, что действительно могло по-настоящему увлечь ее, помочь сосредоточиться и в то же время облегчить душу, — подаренный князем образ.
В этот момент в дверь постучали. Оказалось, как всегда, доставили цветы: роскошные розы (естественно, от Евгения Петровича), еще множество других. Среди прочих букетов один выделялся своими размерами и простотой: огромная охапка флоксов, ромашек, ирисов, наспех перевязанная атласной ленточкой. Ксения поднесла букет к лицу, и ее окутало облако нежного аромата. Что-то выпало из букета на вощеный пол. Ксения нагнулась, подняла маленькую визитную карточку: «КД. Свободный художник». Она была сбита с толку: почему Дольской прислал два разных букета? И визитки были разные. «Непонятная прихоть!» — Ксения капризно передернула плечиками. Ноздри все еще щекотал сладковатый запах флоксов — он проникал в дальние, потаенные уголки женского существа. Розы стали привычными для примадонны, а вот давно забытое благоухание отцовской усадьбы… Ксения наконец поняла, что ей сейчас нужно: она подошла к новой еще не нашедшей своего места иконе и обратила взор к великому Чудотворцу.
После молитвы, уже переодетая, Ксения все же никак не могла налюбоваться на цветы. «Как много в них содержания, мира, неисповедимой высшей мудрости! Конечно, Господь создал их совершенными, им неведомы ни дремучие страсти животных, ни изощренные, порой скрытые светскими приличиями слабости и пороки человека… Все это так, но ведь кто же, как не грешный человек, составляет сами букеты, находит неповторимые сочетания, подбирает гамму красок, как композитор использует ноты, выражая в музыке свою душу? Получается, цветы не только гармоничны изначально, а еще и отчасти одушевлены тем. кто их дарит. Они становятся не только украшением природы, но окном в чей-то вдохновенный внутренний мир! А говорят, что есть цветы, которые убивают… Убийственная красота?! Возможно ли?» Эти размышления были прерваны приходом Дольского. Дверь в гримерную прима-балерины оказалась не закрыта, впрочем, для князя не существовало понятия закрытых дверей — он был вхож всюду от элитарного салона до (по слухам,
